Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова

И тотчас же, будто кто резко дёрнул его за ноги, Джамала швырнуло назад и он оказался далеко-далеко — только чёрный шар головы, как буёк, качался на воде у самого берега.

— Давай-ай-ай! — услыхал Пашка и тут же, вдохнув побольше воздуха, закрыв глаза, сиганул вперёд.

Его смяла, завертела тугая струя.

Пашка вытянул над головой руки с козлёнком и бешено замолотил ногами. Ему показалось, что времени прошло очень много, а он всё не выныривал. В тот самый миг, когда дыхание его спёрло и он понял, что ему обязательно, сию минуту надо подышать, и приготовился уже хлебать Иртыш непомерными порциями, Пашка ощутил под ногами дно.

Причём, когда он, шатаясь, встал на ноги, воды оказалось по пуп.

Козлёнок, мокрый и оттого ставший вдруг ужасно тощим, перепуганно орал, вытаращив глаза в белёсых ресницах, и вырывался.

Пашка издал странный булькающий звук и сам этому звуку удивился — он хотел рассмеяться, а вышло вот что.

Он покрепче прижал к груди дрожащего козлика, погладил его, отжимая мокрый белоснежный мех, и побрёл навстречу Джамалу — усталый и счастливый, с улыбкой до ушей.

Ещё одно препятствие было позади. Ещё из одной переделки, которые подсовывала ему жизнь в это бурное лето с небывалой щедростью, он вышел удачно и достойно. Пашка подумал об этом, и радость стала распирать его, как воздушный шарик, — оттого, что утро, оттого, что солнце, оттого, что козлик, оттого, что жизнь такая замечательная штука!

Они шагали по жаркой, в дрожащем мареве степи, а впереди катился, как белый колобок, козлёнок.

Шагали уже давно.

Солнце перекатило через зенит и теперь наяривало своими невозможными азиатскими лучами в спину.

Козлик был сыт. Для него всюду, куда ни глянь, лежала прекрасная, вкусная еда — ешь, не ленись.

А мальчишки были голодны, как волки в лютую зиму.

И так-то тощие животы их совсем подвело. Пашке казалось, что брюхо его вот-вот прилипнет к позвоночнику, и ещё ему казалось, будто он ясно слышит шуршание — голодный живот тёрся о раскалённую спину.

А Джамал топал себе рядом, будто не было ни ошалелого этого солнца, ни урчащего, требующего немедленного наполнения брюха, ни дальней дороги впереди.

Шагал себе и улыбался.

Отличный товарищ достался Пашке. Ещё раз, в который уж, Пашке повезло с товарищем.

И это было самое главное. А остальное совсем не главное, а просто пустяки.

Степь только на первый взгляд казалась плоской и ровной, как стол.

На деле же она то плавно опускалась, и тогда горизонт приближался и был совсем рядом, то так же плавно поднималась, и тогда взгляду открывались такие дали, что дух захватывало.

На очередном таком подъёме, оглядевшись, Пашка и Джамал увидели далеко впереди какую-то чёрную неподвижную точку и направились к ней.

Точка эта то показывалась, то надолго исчезала, и наконец, когда мальчишки пересекли одну из бесчисленных пологих низин и вновь поднялись на бугор, выяснилось, что точка эта — шалаш.

Ноги сами по себе зашагали быстрее, и вскоре усталый козлёнок стал отставать. Пришлось взять его на руки.

Козлик благодарно лизнул Пашкину руку, повозился немного, устраиваясь поудобнее, и тут же безмятежно уснул.

А мальчишки припустили вперёд из последних сил.

Когда до шалаша было уже рукой подать, они поняли, что попали на бахчу.

Насколько хватало глаз, впереди лежали огромные, полосатые арбузы, желтели круглые небольшие дыньки, высились тыквы.

Пересохшие рты наполнились густой, вязкой слюной.

Ох, как хотелось мальчишкам схватить первый попавшийся арбуз, расколоть его о колено и зарыться лицом в сочную сладкую мякоть!

Но они сдержались.

Ещё неизвестно было, как к этому отнесётся сторож, а ссориться с ним не имело никакого смысла.

Он один мог сказать им, как далеко до Кайманачки и где она.

У шалаша, в тени, на старом облезлом тулупе спал древний-древний дед.

Борода у него была реденькая и уже не просто седая, а малость с прозеленью.

Выгоревшие полотняные порты были подвязаны верёвкой, а на голове красовалась такая же выгоревшая военная фуражка без козырька, но зато с красной звёздочкой. Рядом со стариком лежала двустволка, древняя, как её хозяин.

Треснувший приклад был стянут медной проволокой, а на стволах в трёх местах красовались заплаты из жести.

Стрелять из такого ружья можно было только с опасностью для жизни, не иначе.

Казалось, пальни из неё — и двустволка рассыплется в прах.

Мальчишки присели на корточки и разглядывали старика.

А тот тоненько, как в камышовую дудочку, похрапывал и светло улыбался во сне.

— Дедушка, а дедушка! Проснись, пожалуйста, — попросил Пашка.

Дед, не переставая улыбаться, разлепил сперва один, йотом второй пронзительно синий глаз, сел и сказал:

— Вот и гостей бог послал, вот и славно.

Он долго и внимательно разглядывал ребят по очереди, погладил загорелой, в густой сетке синих, выпуклых вен рукой козлёнка и спросил:

— Откуда ж вы такие хорошие взялись? Что-то я вас не признаю. Не здешние, что ль?

— Не здешние, дедушка. Издалека мы. Долго рассказывать.

— А и рассказывайте. Куда торопиться-то. Эвона какая жарынь, куда по ней пойдёшь. Я вот сейчас кавуна послаще принесу, вон и хлебушка цельная буханка имеется, поснедаем. Есть небось хотите?

— Хотим, — в один голос отозвались Пашка и Джамал.

Дед обрадовался, вскочил и полез в шалаш. Он прикатил огромный, прямо-таки великанский арбуз, принёс высокий пшеничный хлеб и острый, сточенный в узкую полоску нож.

— Вот и славно! Вот и хорошо! — приговаривал он и весь прямо светился от радости. — Поговорим, покушаем, вот подарочек-то господь бог послал старому. А то я уж от человечьего языка отвыкать стал. Сам с собой ругаюсь даже, старый дурень.

Он так искренне радовался, что Пашке с Джамалом было даже неловко как-то.

Они смущённо молчали.

Странно им было и непривычно, что совсем посторонний, старый человек так бескорыстно счастлив оттого, что встретил их, мальчишек, ничего доброго ему ещё не сделавших.

Странно и радостно.

«Какой замечательный дед! Какой он добрый и хороший человек!» — подумал Пашка и тоже почувствовал себя счастливым.

Ему стало покойно и хорошо у этого одинокого шалаша, рядом с этим славным, приветливым стариком.

Мальчишки набросились на арбуз, а дед глядел на них своими удивительными, синими, как у новорождённого, глазами, и кивал головой, и улыбался, и уговаривал есть побольше.