Константин Сергиенко - Дом на горе

— А что я, виноват?

— Не виноват, не виноват. Но сладкого тебе надо есть поменьше. Помнишь, что доктор говорил?

— А что я, виноват? — повторил Голова.

— Ладно, иди, — сказал Петр Васильевич. — Передай Корецкому, чтобы через час пришел ко мне в кабинет.

Масютин удалился, гордо неся свою драгоценную голову.

В мастерской стоял дробный стук, звон и аханье старенького пресса. Восьмиклассники пробовали делать приборные панели для комбината. Комбинат обещал за панели хорошие деньги, но панели не получались.

— Да разве это пресс? — говорил мастер Стукатов. — Давай новый пресс, директор.

— Все новое да новое, где я возьму? — ответил Петр Васильевич. — Может, из рукава достать?

— А достань, — согласился мастер.

— Как ребята? — спросил директор.

— Да как… Вчера сверлильный сожгли. Руки как крюки, не будет в них толка.

— А ты учи, — сказал Петр Васильевич.

— Научишь… — Стукатов сплюнул, вытер руки тряпкой. — Сами меня учат. Ты, говорят, старый дурак.

— Прямо уж так и говорят?

— Говорят, говорят. Эй, Заварзин! Говорил мне вчера, что я старый дурак?

— Ничего я вам не говорил, Андрон Михалыч, — вежливо ответил бледнолицый Заварзин и усмехнулся.

— Еще и врут. Нет, уйду я от вас. Чего мне тут делать? Уважения нету. Зубы скалят да в карты играют.

— Кто в карты играет? — строго спросил директор.

— А все.

— Нет, вы мне скажите.

— Скажу, а они мне фитиль вставят. Разве ж можно с такими жить? Современная молодежь. Только и слышишь по телевизору, молодежь, молодежь. Много они знают про молодежь. От этой молодежи житья нету. Вчера рейками железными подрались.

— Кто? — спросил Петр Васильевич.

— Опять же какое мне дело? Разбирайтесь сами. Надзирателем не приставлен.

— Ладно, — сказал Петр Васильевич, — отдельно поговорим. Заварзин, ко мне!

Подошел учтивый восьмиклассник Заварзин.

— Заварзин, — сказал Петр Васильевич, — ты, конечно, не называл Андрона Михайловича старым дураком?

— Что вы, Петр Васильевич, как я мог, — ответил Заварзин.

— А меня ты бы назвал старым дураком? — спросил Петр Васильевич.

— Вас? — Заварзин вежливо улыбнулся. — Какой же вы старый, вы молодой.

— Молодой дурак?

— Ну что вы, просто молодой. — Да нет, Заварзин, все слышали, как ты назвал; меня молодым дураком.

— Я не называл.

— Ты знаешь, что полагается за оскорбление директора?

— Никого я не оскорблял.

— За оскорбление директора полагается ссылка на Северный полюс. Но я ограничусь тем, что сошлю тебя на овощную базу, три раза вне очереди. Завтра и отправляйся.

— Но за что? — На бледном лице Заварзина выступил лихорадочный румянец. — Я никого не оскорблял! Это несправедливо!

— Ты умный человек, Заварзин. — Петр Васильевич положил ему руку на плечо. — Перебирая гнилую картошку, подумай о том, что такое справедливость. Самое время об этом подумать.

Заварзин молча кусал губы.

Тихого обхода сегодня не получалось. В столовой плакала Клеопатра. Нет, это вовсе не прозвище. Румяную, внушительных размеров заведующую в самом деле звали Клеопатрой Петровной. Фамилию же она имела вполне прозаическую — Рыбкина.

Клеопатра Петровна Рыбкина заливалась слезами. Внезапно непостижимым образом протухла капуста, которую солили в прошлом году.

— Но почему протухла? — вопросил Петр Васильевич.

— Не знаю! — Клеопатра утиралась платком. — А какая капуста! В исполкоме все время просят. Солила по шведскому способу.

— Вот вам и шведский, — сказал Петр Васильевич. — Вся протухла?

— Две бочки.

— А третья?

— А третья нормальная. Петр Васильевич, это диверсия!

— Что вы мелете, Клеопатра Петровна?

— Диверсия, говорю вам, диверсия! Не могла она просто протухнуть!

— Кадки мыть, надо! — рявкнул Петр Васильевич. Клеопатра Петровна взвизгнула.

— Что еще? — спросил директор. Клеопатра Петровна рыдала.

— Во вторник у нас комиссия, — сказал Петр Васильевич… — Присмотрите на кухне.

— А что я могу, что я могу?

— Все можете! Меню — жареный картофель, котлеты, борщ. И клюквенный кисель, Клеопатра Петровна!

— Нет у меня клюквы!

— Есть!

— Нету клюквы!

— Клеопатра Петровна! — Директор угрожающе надвинулся на заведующую. — Я даже знаю, что у вас есть колбаса салями!

Клеопатра схватилась за сердце.

— Салями на стол! — гремел директор. — Хоть по кружочку, но всем!

— Боже мой, боже мой, — стонала Клеопатра.

— Актриса, — процедил Петр Васильевич, когда мы покинули кухню. — Насчет капусты еще проверим…

В спортзале стучали маленькие крепкие мячи. С некоторых пор у нас теннисная секция. Петр Васильевич нашел тренера, достал мячи и ракетки. Даже белые тенниски и шорты. Директор был строг. Он сам играл и теннис.

Мы посидели на низенькой скамейке, наблюдая, как малыши неуклюже размахивают ракетками и отправляют мячи под потолок. Но были уже успехи. Шестиклассница Лихачева выступает в первенстве города, она победила трех соперниц.

— Эх, Митя, — сказал Петр Васильевич, — что бы ты понимал! Теннис — королевская игра.

— Предпочитаю футбол, — сказал я.

— Знаешь, где я впервые почувствовал сердечный укол? На теннисном корте. У нашего дома были корты педагогического института, И там я ее увидел. Всю в белом, с белой ракеткой и белым мячом.

— Романтика, — пробурчал я.

— Но разве мы с тобой не романтики? — спросил он.

— Я реалист.

Он засмеялся и потрепал меня по щеке.

— Ну, реалист, двинемся дальше.

Наш путь лежал через котельную. Тут орудовал совершенно черный и малоразговорчивый Федотыч.

— Угля хватает? — спросил директор.

Федотыч хрюкнул, кашлянул, утерся рукавом и плюнул прямо в огонь.

— Смотри у меня, — сказал Петр Васильевич. — Вчера проспал, чуть третий корпус мне не заморозил.

Федотыч молчал.

— Какого черта? — произнес Петр Васильевич.

Мы вышли из котельной, и тогда уж Федотыч высунулся и хрипло высказался вслед:

— А никакого! Ходют тут, командиры…

Я видел, как напряглись плечи у директора, но он не повернулся, а только сказал:

— Видишь ли, Митя…

Но кончить он не успел. С криком бежала к нам воспитательница Лялечка. Пальто ее было распахнуто, светлые волосы растрепаны. Она бежала на подворачивающихся каблуках, простирая к нам руки:

— Петр Васильевич! Петр Васильевич! Вдовиченко опять отравился! Он в изоляторе с Кузнецовым!

Мы кинулись в изолятор.

Вдовиченко лежал бледный, с выраженьем страдания и испуга на своем тонком красивом лице. Лоб его покрывала испарина, рука беспрерывно шарила по простыне. Рядом хлопотал интернатский врач толстяк Кузнецов.

— Петр Васильевич, Петр Ва… — еле выговаривал Вдовиченко. — Я не хотел… Я хотел… Пе… Петр…