Жигмонд Мориц - Будь честным всегда

Бедный отец, когда он, приехав в деревню, рассказывал о своих проделках, как он задал жару тому да этому, некоторые считали, что с таким голодранцем ничего не стоит справиться, но отец надавал этим богатеям, рохлям таких затрещин, что они разлетелись в разные стороны. «Что правда, то правда, — подтверждала обычно мать, — у отца вашего рука тяжелая и крепкая, как железо». И тогда отец покатывался со смеху…

При этих воспоминаниях сквозь сон приятная теплая волна счастья заливает худенькое, слабенькое тельце мальчика. Он поплотней закутывается в одеяло, прижимает к лицу его согретый уголок, старается представить себе, что обнимает сейчас отца, такого дорогого, теплого, и наконец засыпает, забыв о бедах, невзгодах, обо всем на свете…

Проснулся он поздно утром, когда мальчики шумно и весело умывались. В воскресенье полагалось мыть и ноги. Сначала все по очереди мыли лицо, шею, грудь, а потом в фаянсовом тазу — ноги. Пол был залит водой, и школяры только диву давались, как при этом шуме Миши ухитрился проспать так долго. Ему пришлось мыться самым последним, что тоже вызвало общее веселье.

Он кончил, когда все уже ушли.

Зазвонил колокол, пора было идти в церковь к обедне.

Миши не успел одеться, как явился слуга с веником. Подняв пыль, стал гнать мальчика, чтобы не путался под ногами.

— Отстань от меня, — огрызнулся Миши. — Соберусь и тогда уйду.

— А я сейчас огрею тебя веником!

— Это мы еще поглядим!

Никогда еще мальчик не вел себя так вызывающе. Слуга посмотрел на него с удивлением.

— Не даешь мне убраться, тогда мети сам! — И он бросил веник. — Что же мне, стоять тут сложа руки и всех пережидать?

— Ну и пережидай!

Слуга запустил в него старым, растрепанным веником и, схватив свою шапку, ушел.

Ну что же, тем лучше, можно, по крайней мере, побыть в комнате одному.

Теперь уже Миши одевался обстоятельно и неторопливо.

Как ему хотелось быть сегодня нарядным! Он стеснялся своего потертого коричневого костюмчика, нескладных штанов, ни длинных ни коротких. Были бы у него такие красивые штанишки, как у Орци, — как раз до колен, и на манжете пуговки. А еще лучше иметь бы длинные брюки, как у Палфи, совсем длинные, какие носят взрослые. Даже Орци смотрел бы на него с завистью. Он как-то раз пожаловался Миши, что просил родителей разрешить ему ходить в длинных брюках, но ему сказали: не раньше пятого класса. И тогда Миши не понял до конца рассказ Орци, как тот шел однажды по улице вместе с учителем, господином Дерешем, и они остановились перед витриной, где были выставлены пальто и мужские костюмы. Господин Дереш долго разглядывал красивое светло-серое демисезонное пальто и потом сказал: «Надо купить, пожалуй, новый плащ».

И Орци заметил вслух, что короткий коричневый плащ господина Дереша уже потерся. Миши это показалось странным: учитель ходил всегда таким франтом, что даже противно было на него смотреть… И тут, по словам Орци, господин Дереш ответил: «Ну не беда, у настоящего барина пальто не должно выглядеть новым, с иголочки».

Этот рассказ, как все необычное, врезался в память Миши, но он не понимал, как можно придавать одежде слишком большое значение. Отец его даже в залатанных штанах и стоптанных сапогах казался самым опрятным и подтянутым в деревне. Он смело держался, лицо у него было чистое, открытое, и долговязые, тощие, смуглые, черноволосые парни, разряженные по-праздничному, выглядели рядом с ним грубыми мужиками, да и только.

А сейчас Миши хотелось надеть новый костюм, новые башмаки, ведь эти уже облезли и сносились. Как-то раз, когда они шли в Серенч, отец его отчитал: «Как ты ходишь, косолапый, задеваешь одной ногой об другую, я тебе пообломаю лодыжки!»

С тех пор Миши смотрел, как ходят другие, и старался исправлять свою походку…

А были бы у него часы, тикали бы здесь, в левом кармане. Нет, цепочка ему не нужна, она только болтается, как у Лисняи, и все ее видят. Он предпочел бы носить часы, как Надь, без цепочки. Каждую минуту смотрел бы на них.

Короче говоря, Миши хотелось поскорей стать взрослым. Надоело ему это длинное детство, которому, видно, никогда не будет конца. Не случайно младший братишка летом без конца спрашивал: «Мама, сколько мне лет?»

— «Семь годочков, сынок». Целую неделю он приставал, пока не возмутился: «Что ж, мне всегда так и будет только семь лет?» И Миши тоже надоело быть школяром. Его глупых ровесников вполне устраивает, что они гимназисты-второклассники, и ведут они себя соответствующим образом, зная, что со временем перейдут в третий, четвертый, пятый и, наконец, в восьмой класс. А он хочет поскорей стать взрослым, самостоятельным человеком, не ходить в школу, но все знать, понимать, получить какое-нибудь образование и не ломать голову над латинской грамматикой и задачками по геометрии. Как хохочут, заливаются его сверстники — со двора доносился их шум и крики, — какие они веселые, смешливые. Лица сияют, и жизнь для них — сплошная радость. Все их забавляет, они радуются воскресенью, отдыхают и веселятся, и даже церковная служба для них нечто привычное, обыденное…

Надев обтрепанный костюмчик, в котором он ходил и вчера, но вычистив его и сменив белье, Миши пожалел, что из-за собственного легкомыслия ему придется теперь заниматься уборкой. Мальчики уже разошлись по классам, чтобы, построившись, идти в ораторию. А ему предстоит тащиться туда одному, попытаться незаметно примкнуть к одноклассникам, да еще упрашивать дежурного, чтобы его вычеркнули из списка отсутствующих.

Войдя в школьную церковь, Миши почувствовал себя превосходно. Он любил само слово «оратория», звучное и торжественное. Это был очень высокий зал с длинными деревянными скамьями. Он помнил, что в этом зале в 1848 году провозгласили независимость Венгрии и там, наверху, сидел Лайош Кошут, оттуда звучным, чарующим голосом произносил он речи. Вот послушать бы его речь!

Сейчас учитель закона божьего читал проповедь. До этого пел хор, и это производило какое-то необыкновенное, чудесное впечатление, словно не люди пели на четыре голоса, а с хоров долетали приглушенные звуки труб. Учитель закона божьего говорил точно так, как на уроке, и сам был тихий и кроткий, но произносил слова очень медленно, на полтона выше, чем обычно, и слегка в нос.

После богослужения Миши задержался у могилы профессора Хатвани и, как обычно, стал разбирать надпись на плите, стараясь постигнуть тайну волшебной силы, которой обладал этот человек. Ведь он превратил четыре пучка соломы в четырех жирных свиней, и, когда мужик, купивший их на дебреценском базаре, пригнал домой, в Шамшон, они на дворе снова превратились в четыре пучка соломы… А однажды начальник Дебреценского уезда, сидя в коляске, запряженной четверкой лошадей, догнал на дороге профессора Хатвани и сказал: «Господин профессор, садитесь, подвезу», но тот ответил: «Нет, я очень тороплюсь» — и, нарисовав тростью на пыльной дороге карету с шестеркой лошадей, уселся в нее и через секунду промчался мимо уездного начальника, который видел его собственными глазами, узнал в парадной карете. Да так оно и было: когда уездный начальник приехал в Дебрецен, профессор уже сидел у окна и покуривал трубку.