Вера Морозова - Мастерская пряток

— После тех дней прошло без малого пятнадцать лет — наверняка полиция забыла, не вспоминает про секрет, а подпольщики помнят… — Карпов достал табличку и положил на книги. — И не забывайте, что вы в динамитной мастерской.

На этот раз табличка была лаконичная: «Бомба — не трогать!»

— Мученическую смерть принял Александр Ульянов. Их казнили в Шлиссельбурге. Ранним утром. Светило солнце, пели птицы, а молодых людей вели на казнь. Природа торжествовала богатством солнечных лучей, а на земле готовилось убийство. Стояли пять виселиц, отбрасывая тени. Ветер раскачивал веревки, и каждая кончалась петлей. На семерых осужденных было поставлено пять виселиц. Казнили в очередь… И не потому, что царское правительство бедно и не могло поставить семь виселиц. Нет!.. На виселицы у казны денег хватает! — На Карпова стало больно смотреть. В глазах ужас, лицо бледное до синевы. Голос вздрагивал и возвышался до горестного крика. — И Александр Ульянов, этот умница, талант, о котором так много говорили в университете, ждал своей очереди. Сначала умерли его товарищи, потом на эшафот взошел он… «Ненавижу царя! Ненавижу… Такой строй нужно уничтожить… — сказал Карпов. — И всегда с чистым сердцем кричу: „Долой царя! Кровопийцу и убийцу… Долой!“».

Карпов достал из кармана кисет и свернул козью ножку. Только кисет был пустым. В динамитной мастерской курить строжайше запрещалось. Этот порядок ввел сам Карпов, кисет достал по давней привычке.

Мария Петровна сняла с гвоздя полотенце с обожженными краями и уложила на дно саквояжа. И спросила:

— Готовые бомбы есть? Сколько дадите в распоряжение комитета? Да и для дружинников нужны бомбы, а то все шумихами тренируются в лесах.

— Больше трех не дам. Их в одном месте опасно перевозить! — отрезал Карпов, поймав недовольный взгляд Марии Петровны. — Шумихи — дело нужное. Шуму много, словно настоящая бомба взрывается, и ни жертв, ни разрушений.

Карпов нырнул куда-то за печь. Долго возился и достал бомбы, уложенные в ящике. И протянул Марии Петровне три штуки.

Борис Николаевич напряженно думал о своем. С палками да дубинками против полиции, вооруженной до зубов, не выстоять. Оружие, оружие и еще раз оружие необходимо рабочим дружинам. И ради этого святого дела он готов и голову сложить. Для революции, для победы рабочего класса можно и нужно жизнью рискнуть, на каторгу пойти.

Тишину разбудила кукушка. Выскочила на крылечко, покрутила хвостиком на пружинке, закивала головкой и прокуковала пять раз.

Мария Петровна вздрогнула от неожиданности:

— Напугала, противная! А времечко-то бежит… Пора и в путь. За бомбы спасибо. Порох доставят в среду с этим же поездом. И все остальное тоже привезут… Оболочек пока хватит, потом передадите через связного, сколько еще нужно. — Мария Петровна, стараясь скрыть волнение, бомбы уложила в саквояж. Подумала и закрыла полотенцем: — Клушей стала, укладываю бомбы, словно куриные яйца.

Зотов смотрел, как исчезали бомбы в саквояже, и дивился, как споро она их убрала. Рискует жизнью и знает об этом. А все делает неторопливо, даже с ленцой. Дома девочки, такие крохотные… А как рискует! Коли арестуют с таким грузом, то каторга, и притом пожизненная. В поезде можно и на шпиков налететь. Конечно, она о риске не думает. Есть одно слово — нужно…

Мария Петровна водрузила очки, старательно заправила дужки и начала прощаться. Взяла в руки саквояж и сказала:

— Провожать не нужно… Береженого бог бережет, как говорит моя Марфуша… Зотов, не посрами себя и помни о конспирации… Ты, братец, с ней в больших неладах.

Погода резко изменилась. Ветер разогнал тучи. Сияло солнце, заливая светом и теплом городок. Громко кричали птицы, устраиваясь на гнездовья. Разрезали воздух острыми крыльями стрижи. После дождя крыши домов казались особенно яркими. На ветках кустарника проступали едва приметные почки. И только рябина горела красными кистями. Ягоды, сорванные непогодой, устилали дорожки и пламенели, как сгустки крови.

Мария Петровна прибавила шаг, стараясь не встряхивать саквояж. И дорогу выбирала ровную, чтобы ненароком не споткнуться. В голубом воздухе послышался далекий гудок паровоза, и она заспешила, боясь опоздать на поезд.

Шел 1905 год.

Голубевы всей семьей переехали в Петербург.

Многое изменилось в жизни Лели и Кати. Прошли три года после описываемых событий. Леля стала совсем большой и начала ходить в женскую гимназию. И Катя повзрослела. Вытянулась. Вместо мышиных хвостиков — косы. Щеки с ярким румянцем. На лице лукавые глаза и вечно смеющийся рот. Смеялась она всегда, чем очень удивляла Лелю. Смеялась, когда и плакала. Словно слезы случайно катились по круглым щекам. Просто так — для порядка.

Леля была другой — замкнутой и молчаливой. Смеялась редко, много читала и до боли любила маму.

Мария Петровна заметно постарела. Конечно, Леля с этим не соглашалась, но так утверждала Марфуша. Для Лели Марфуша — большой авторитет. Слова ее многого стоили. Она также изменилась — сделалась полнее и ругалась, что платья да юбки стали малы. И действительно, в своих необъятных юбках казалась огромной. Круглое лицо в неизменном цветастом платке, то в светлом, то в темном. Громкий голос ее слышался во всех комнатах, будто одна Марфуша заполняла всю квартиру.

Марфуша все так же баловала и жалела девочек, но теперь главное место в ее жизни, как понимала Леля, занимала мама. Мама стала другой. Она сделалась меньше ростом, волосы поседели, и в глазах такая печаль, что смотреть больно. Катя обрадовалась, когда мама стала постоянно носить очки: ей казалось, что через очки не будет видно ее глаз.

Но она ошиблась — мамины глаза сделались еще больше и с такой же грустью и болью смотрели на девочек. И говорила она мало, только самое необходимое. Всего несколько слов. И Леля внимательно слушала эти слова и всегда им следовала. Даже Катя присмирела и почему-то каждый разговор с мамой заканчивала слезами.

У Лели и Кати умер папа. Случилось это неожиданно. Папа последнее время болел, много кашлял, часто хватался за грудь. Кабинет его пропах лекарствами. Доктор приходил ежедневно, стучал по папиной спине, как говорила Катя, и качал головой. Мама почернела, и скулы стали заметными. Она не плакала, но лицо ее будто свело от боли. Однажды ночью папа закричал страшным голосом. Мама бросилась в кабинет, Марфуша — за доктором. Девочки замерли в детской и поняли, что произошло несчастье.

И вот папы не стало. В квартире завесили зеркала простынями, затянули черным крепом люстру в гостиной. В доме появилось много цветов, которые, как казалось Леле, пахли смертью. Парадная дверь почти не закрывалась. Приходили какие-то важные господа в черных костюмах и с черными бантами в петлицах. Они долго трясли руку маме и говорили хорошие слова.