Александр Турханов - Острова Тубуаи

— Конечно… Представь себе. Вот кто-то проснулся. Шарит по полу ногами в поисках тапочек. Потом, громко вздохнув, идет в туалет, щелкает дверной задвижкой. На мгновение затихает. Потом спускается вода. Ты опять слышишь шаги. Человек проходит от тебя так близко, что ты можешь протянуть руку и его потрогать. Но он проходит мимо. Ложится в постель. И вот его уже нет. Он исчез. Его больше нигде нет, понимаешь? Потому что живой человек — это всегда звук. Только призраки беззвучны. Закрой глаза!

Я послушно закрыл глаза.

— Теперь представь, что ты меня не знаешь. Как я выгляжу, какое у меня лицо — ничего не знаешь. Забыл меня? Теперь слушай…

Сначала я слышал лишь пение птиц за окном и детские голоса на дворовой площадке. Вдруг женский голос позвал кого-то. Женщине ответил мужской голос, но я не расслышал слов. Где-то на верхнем этаже хлопнула дверь. Кто-то быстро сбежал по ступенькам. Тонко запел водопроводный кран. Валька (нет, я забыл, это был не Валька, но тот, кто сейчас сидел рядом со мной) поднялся с дивана. Я услышал, как он вышел из комнаты, как вернулся и вновь затих. Примолк и водопроводный кран.

— Не открывай глаза! — приказал Валька-не-Валька. — Слушай! — и заиграл на скрипке.

Это была грустная и красивая мелодия. Я продолжал слышать и другие звуки — вот проехала машина, хлопнули дверцы раз, другой и третий; кто-то рассмеялся; во дворе громко расплакался ребенок, далеко в небе пролетел самолет… Но теперь, когда звучала скрипка, все привычные звуки приобрели другой смысл. Теперь они словно появлялись на лакмусовой бумажке; каждый из этих звуков зажил своей самостоятельной и короткой жизнью; они появлялись и исчезали, взамен приходили другие, на смену им еще и еще звуки, — и это появление и исчезновение было непрерывным. Оставалась только музыка. Но и она скоро иссякла.

— Давай еще, — тихо попросил я.

— Я импровизировал, — сказал Валька. — Так больше не получится.

— Тебе жалко, что ли? — обиделся я и открыл глаза.

Валька посмотрел на меня и покачал головой.

— Не получится, — повторил он. — Если начну, это будет уже другое. Не злись… Вообще, то, что я играл — это неправильно. Надо было совсем без музыки. Но я подумал, что так будет лучше. Проще объяснить.

Я согласился с Валькой. Так было действительно лучше.

Время от времени я вспоминал этот Валькин музыкальный урок и закрывал глаза, чтобы послушать звуки вокруг себя. Перед тем как закрыть глаза, я старался забыть картинку, которая мгновение назад была передо мной. Иногда это у меня получалось, и тогда мне рассказывалась, как говорится, совсем другая история. Я рисовал в своем воображении бог знает что, подпитывая себя только звуками; и даже какая-нибудь базластая тетка, только что закатившая визгливый скандал, если теперь замолкала и проходила мимо меня, — даже она мне нравилась, вернее, нравился звук ее шагов.

Я закрыл глаза и приготовился слушать. Услышал шарканье ног и препротивный голос из репродуктора, который, не переставая, говорил и говорил о правилах поведения на железной дороге и в местах общего пользования, шуршание полиэтилена, обрывки разговоров, грохочущую по полу сумку-тележку, и мир уже был готов вообразиться заново, но меня тронули за плечо. Спросили, где здесь камера хранения. На этот раз послушать музыку не удалось.

Мне было все равно, куда идти. И я отправился на поиски общественной бани. Действительно, не мог же я завтра встретиться с Аленкой в таком виде.

Когда я вышел из бани — вымытый, точно родившийся заново, опять принялся накрапывать дождь. Лепные карнизы на домах казались намазанными салом и жирно блестели. Я посмотрел на часы. Было без четверти девять вечера, на вокзал возвращаться не хотелось. Я побрел вдоль канала. Набережная была светла и пустынна. Далеко впереди чернел мост. По правую сторону тянулся бесконечный ряд домов. Я вошел в арку, заглянул во двор. Здесь не было ни лавочки, ни деревца, под которым можно было бы встать и переждать дождь. Все три подъезда были закрыты. Хоть погода стояла тихая и по-июльски теплая, под аркой был страшный сквозняк. Я сразу озяб и вновь пошел вдоль канала. Дождь припустил сильнее. Футболка и джинсы на мне сразу стали хоть выжми. Я побежал. Перемахнул через чугунную решетку ограждения и нырнул под мост. Здесь было сухо. Я быстро скинул мокрую футболку, достал из сумки свитер, надел, присел на корточки, обхватил колени руками, пытаясь согреться. Почему-то вспомнилась строчка из Гумилева, Валька любил читать это стихотворение… «сегодня особенно грустен твой взгляд и руки особенно тонки, колени обняв…» и дальше — про озеро Чад и как по его берегу бродит жираф. Я усмехнулся особенно тонким рукам. Вдруг подумал, что, должно быть, пушкинская Лиза также смотрела на черную воду (Невы или Фонтанки?.. и вообще, куда же меня занесло?) прежде чем утопиться.

Под мостом, у самой воды, нашлась широкая доска. Я скинул с нее остатки какого-то пиршества — пустые бутылки, воняющие соленой рыбой смятые газеты, хлебные крошки, подстелил ветровку, улегся, закрыл глаза и мгновенно уснул, прижав к груди сумку с вещами, деньгами и документами.

Я проснулся через несколько часов от холода. Дождь все не переставал. Пришлось вернуться на вокзал, но согреться я еще долго не мог. В туалете я кое-как привел одежду в порядок, почистился и побрился. Потом все-таки нашел в зале ожидания место, устроился поудобнее и еще несколько часов проспал, даже ноги-руки затекли.

Проснувшись, сразу помчался к телефону-автомату.

Аленка была дома. Мы договорились встретиться в три часа у Казанского собора, рядом с памятником Барклаю де Толли.

— С одной стороны собора — Кутузов, с другой — Барклай де Толли. Смотри, не перепутай, — сказала мне Аленка на прощанье.

За час до встречи я уже был у собора. Аленка опоздала на полчаса. Я увидел ее еще до того, как она заметила меня. Рядом с ней шествовал длинный парень в вельветовых штанах и модной рубашке-батнике. На шее у него был повязан цветной платочек. На вид он был года на два-три старше меня. У него был длинный породистый нос с горбинкой и маленькие колючие глазки. Я его сразу возненавидел. Аленка была в потертых джинсах и черной, воздушной, почти прозрачной кофточке. Черный цвет очень шел к ее светлым волосам. В тот момент она показалась мне верхом совершенства и элегантности. Наконец она меня заметила и небрежно помахала рукой.

— Привет, — сказала Аленка и улыбнулась. — Познакомься. Это мой друг.

— Костик, — представился парень и протянул мне руку.

— А это — тоже друг, — сказала Костику Аленка. — Друг детства.

— Весьма, — сказал Костик.

В ответ я вежливо поклонился — я хотел над ними поиздеваться, но они это вряд ли заметили. В горле у меня пересохло.