Энна Аленник - Журавленко и мы

Маринка удивилась: почему, сказав «и вдруг», Журавленко так хорошо на неё посмотрел?..

Да, он действительно, как-то особенно хорошо на неё глядя, потому что вспомнил, что она дочь Михаила Шевелёва, сказал:

— И вдруг ко мне зашёл знакомый. Совсем недавно впервые с ним встретились. Я едва поздоровался. Не смотрел на него, не поднимал головы от ненавистного мне уже расчёта, и в это время я услышал настойчивое:

«Так нельзя. Отдохните. Не должны убивать человека ни бомба, ни работа».

Я подумал: как это правильно! Вот сейчас я тупо себя убиваю, без всякой пользы для дела. Надо оторваться, переключиться, набраться сил. Я послушался. Переоделся. Хотел пойти со знакомой в театр, но остался у неё смотреть телевизор. Передавали концерт Обуховой. Знаете её?

Лёва пожал плечами, явно выразив, что не знает.

Маринка помнила эту фамилию, а вот к кому она относилась, — забыла, но утвердительно кивнула.

И как только кивнула, — сразу стала бояться: вот-вот Журавленко спросит что-нибудь такое об этой Обуховой — и тогда сразу поймёт, что кивок был ложью. И Маринка мысленно заклинала:

«Не спрашивайте, ничего не спрашивайте. Ой, пожалуйста, скорей говорите дальше!»

— Мне жаль вас, — сказал Журавленко. — Когда она поёт, — поднимаешься выше Луны…

— Ну да? — впервые не поверил его словам Лёва.

— Выше Марса! — упрямо продолжал Журавленко. — Когда она поёт, — ты становишься умнее и добрее; ты удивительно живёшь — всем сердцем.

— Отчего так? — спросил Лёва и от удивления забыл закрыть рот.

— Оттого, что это — Искусство. А настоящее искусство — всегда чудо. Вот она запела протяжную песню… Кстати, я где-то читал, что эту песню любил Пушкин и всегда плакал, когда её пели. Эта песня о том, как девушка спрашивает: «Матушка моя, отчего пылит дорога?» И еще о многих, казалось бы, самых простых вещах. А ты чувствуешь и понимаешь, как этой девушке тоскливо, как одиноко… И каждый, кто слушает, — делит с нею эту тоску. И уже вместе с нею спрашивает: «Отчего?»

Чудо в том, что в это время он глубже вникает и в самого себя, в своё самое главное, самое нерешённое.

Обухова много раз повторяла: «Матушка, отчего?»

И каждый раз по-новому, с какой-то удивительной, печальной силой. На каком-то повторе я неожиданно подумал о своём «отчего?» И увидел как-то всё сразу: и годы работы над моделью, и ход в ней каждого кирпичика. И вдруг я понял: в этих маленьких кирпичиках — всё дело. Вернувшись домой, я додумал это до конца. Как бы вам нагляднее объяснить?

Журавленко встал, что-то ища глазами.

— Сейчас вы сами увидите, в чём я ошибся. Сейчас увидите, что я не принял во внимание.

Он выдвинул ящик письменного стола, вынул из коробки мяч для тенниса и потребовал:

— Следите внимательно.

Он ударил мячиком об стену…

— Это я учёл.

Мячик отскочил от стены, ударился об пол и подпрыгнул…

— Это тоже учёл.

Мячик ещё раз чуть подпрыгнул, можно сказать даже — не подпрыгнул, вздрогнул…

— А вот примерно таких ударов я не учёл. И поплатился. Да, товарищи, надо учитывать и самые неприметные силы, особенно если их много, — иначе дело дрянь. Тысячи таких сил, таких крохотных ударчиков стремительно обрушивались вот на эту часть башни — и она не выдержала.

Лёва стоял взбудораженный. Ему представлялись тысячи вздрагиваний, тысячи едва уловимых ударчиков кирпичом, которые расшатывают и сгибают высокую, чудесную башню. А Журавленко поднимает её и повалить не даёт. И Лёва не даёт повалить. Ему казалось, что теперь и он уже совсем скоро такое сможет, чего раньше не мог…

Маринка сидела притихшая и тихо сказала:

— Я думала, искусство — это когда красиво, и всё. А так — я не знала.

Она медленно перебрала пальцами косу и медленно, нараспев добавила:

— Поют про девушку… и как будто про тебя… и тут твоя работа и разные мученья… и ошибка, — всё вместе.

Журавленко энергично закивал:

— Да, так оно большей частью в жизни и бывает — всё вместе!

— Ну отчего это? — неожиданно для себя самой выпалила Маринка: — Про что-нибудь такое спросят — и голова сама кивает?

Журавленко засмеялся:

— Это ты про меня?

Маринка покраснела:

— Ой, что вы! К вам это ну ни капельки не подходит. Это я вообще…

— А «вообще», — серьёзно сказал Журавленко, — ты голове кивать не давай; за подбородок держи!

Лёва прекрасно понял, что имела в виду Маринка. Но не до того ему было. Он спросил:

— Иван Григорьевич, что теперь в первую очередь делать?

— Доставать новый, крепкий железный брусок, — ответил Журавленко.

Он с силой сцепил за затылком руки и потянулся, как на утренней зарядке перед трудным рабочим днём.

Рано утром к Журавленко пришли Сергей Кудрявцев, Михаил Шевелёв и с ними старичок, такой узенький, словно туловища у него и не было, а весь состоял он из лёгких ножек, узловатых рук, длинной шеи и маленькой, как у птицы, головы.

Старичок зажал под мышкой меховую шапку-ушанку, внимательно осмотрел развороченный угол башни и спросил Журавленко:

— Значит, для опоры-то у вас ничего подходящего не имеется, так я понимаю?

— У меня нет. А у вас? Мне нужен железный брусок вот такого сечения…

Журавленко начертил его на бумаге и обозначил размеры.

— Найдётся такой, — сказал старичок. — Хозяйство большое. Только мне-то что с вас за это будет?

Сергей Кудрявцев побагровел:

— Ты, дядя Федя, строителей не позорь!

А Михаил Шевелёв сказал тихо и спокойно:

— Тебе будет то, что брусок башню поддержит. Это красная цена. Понятно? И вот возьми-ка заявление.

Дядя Федя прочитал в заявлении, что его, заведующего кладовой, просят выдать железный брусок, необходимый для создания новой строительной машины. Под заявлением была красивая, с затейливыми завитушками подпись Сергея Кудрявцева и простая, ясная, как у школьника, подпись Михаила Шевелёва. А сверху наискосок было написано красным карандашом: «Разрешаю» — и властный росчерк начальника.

— Гм, полный порядочек! — сказал дядя Федя, аккуратно сложил заявление и спрятал в бумажник, потом весело подмигнул Журавленко и показал на Шевелёва:

— С ним всегда получается такая политика. Думаете, на работе у нас как было? Мы начальства и то меньше стеснялись, чем Мишку Шевелёва. Вот какая у него политика!

Сергей Кудрявцев торопил:

— Ладно. Некогда. Пошли, «политика», за бруском.

Михаил Шевелёв остался. Он взял стул, сел перед моделью и спросил Журавленко:

— Не помешаю?

— Нисколько. Я чай поставлю. Выпьете со мной?

— Спасибо, выпью чашечку. А расчёт дали проверить?

— Вчера вечером отвёз.

Пока Журавленко ставил чайник, чистил зубы, умывался, пока ходил в булочную и «Гастроном», Михаил Шевелёв сидел перед моделью и разглядывал ее.