Энна Аленник - Журавленко и мы

Маринка разжала кулак. На ладони лежали два тонких винтика.

Ребята быстро шли по тёмной улице. Темнота была особенная, какая бывает поздней осенью по утрам в Ленинграде. Солнца не видно. Небо густое, тяжёлое. Кажется, что лежит оно прямо на крышах домов. Убери дома — и вяло осядет оно на землю. Глазам ещё ничего вокруг не видно. Но уже есть какой-то свет, который мешает электрическим лампочкам освещать улицы. Спросите, как мешает? Делает их тусклыми, бессильными. Горят они ночью — и от них светло. А утром — ничего не получается: хорошо горят, да плохо светят.

У одной из таких лампочек над воротами Лёва остановился.

— Разве в этом доме? — спросила Маринка.

Она в прошлый раз так встревожилась, увидев здесь Лёву, и так к нему бежала, что не запомнила ничего.

Дом был тот самый. Это Лёва хорошо помнил. А вот которое окно? Все они в первом этаже одинаковые, все над оконцами подвала и все теперь закрыты. Как же отличить?

Пришлось Лёве с Маринкой вскакивать на выступ и заглядывать во все окна подряд.

Вот сидят старичок и молодой мужчина. Старушка наливает им чай.

В другом окне опять те же старичок и молодой мужчина. Значит, у них в комнате два окна.

Вот девочка запихивает в портфель мятые тетрадки и хнычет. Ну её!

Вот бреется толстый гражданин в пижаме. Увидел подглядывающих Маринку с Лёвой и замахал на них, как на кур: «Кыш, кыш!» Даже мыльные хлопья со щёк полетели.

А вот тёмное окно…

Ещё одно тёмное… Совсем ничего не видно.

Но следующее, наконец, то, которое Лёва с Маринкой ищут.

Горит красивая зелёная настольная лампа. Белеют простыни на раскладушке. Журавленко в трусах и майке сидит у письменного стола и держит перед собой крохотные аптекарские весы с двумя чашечками. Он кладёт на них какие-то четырёхугольные плитки поменьше спичечной коробки… Взвесил и быстро пишет, пишет…

— Постучи, — шепчет Маринка Лёве.

Лёва стучит.

Журавленко быстро оборачивается и подходит к окну. Он с удивлением смотрит не на ребят, а на улицу и приоткрывает одну створку окна.

— Это мы, — говорит Маринка.

— Уже утро? — удивляется Журавленко.

Потом он рассматривает тонкие винтики из шкатулки Михаила Шевелёва, оставляет их себе, а про большой, толстый винт и зубчатое колёсико, улыбаясь, говорит:

— Клад! Но пусть он хранится у вас. Если понадобится, — ведь дадите?

— Конечно, дадим! — обещает Маринка.

А Лёва догадывается, что этот «клад» не нужен.

И вдруг оба слышат за спиной звучный басок:

— Вот тебе и раз: Ваня Журавленко! Сколько лет, сколько зим!

— Могу сказать точно: шесть лет и шесть зим, — отвечает Журавленко, сразу похолодевшим, сдержанным голосом.

Лёва с Маринкой оборачиваются и видят невысокого человека с розовеньким лицом. Он солидный, представительный. Всё на нём тёплое, добротное, всё — как с иголочки. Новенькие кожаные перчатки даже поскрипывают при малейшем движении пальцев.

— Как же, помню, помню, — говорит розовенький человек таким самодовольным голосом, будто говорит себе «браво, браво» за то, что помнит. — Да, пожалуй, было это лет пять — шесть тому назад. Является ко мне блестящий архитектор Иван Журавленко с немыслимой затеей. Помнишь, я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня! Что ты в этом деле понимаешь? Куда, брат, суёшься!»

— Совершенно верно, — подтвердил Журавленко. — Выйдя из твоего кабинета, я даже запел:

— И правильно. Значит, сразу понял.

— Ещё бы! — снова подтвердил Журавленко.

— Я, брат, объясняю людям так, что мою мысль сразу понимают, — с удовлетворением отмстил розовенький человек и оглядел Маринку и Лёву. — Твои? Хорошие ребятки. Только отчего ж ты, товарищ архитектор, выбрал себе квартирку так низко? Лично я ниже второго этажа не люблю. Зато райончик у тебя — красота! Зашёл бы, да спешу. Тут поблизости у меня с утра совещание. А вообще-то, в двух словах, жизнь как?

— Жизнь прекрасна и удивительна, — серьёзно, без малейшей иронии ответил Журавленко.

— Прекрасна не прекрасна, а в общем ничего, обходимся, — сказал розовенький. — Ну, будь здоров!

Он повернулся, через плечо небрежно бросил:

— Может, как-нибудь ещё встретимся, — и пошёл.

— Непременно встретимся! — упрямо сказал ему вслед Журавленко.

Он стоял прислонясь к косяку и о чём-то напряжённо думал, не замечая, что у него голые плечи и руки, а в окно врывается холодный ведер.

Лёва молча, с усилием прикрыл окно, потому что нелегко это сделать снаружи. Маринка проворчала:

— Воспаление лёгких ему надо получить!

И они пошли в школу. Впереди них шагал розовенький, почти круглый человек. Шагал так, что туловище и голова были совершенно неподвижны и, казалось, что вместо живого человека по улице плывёт памятник.

— Интересно, кто он такой? — вслух подумал Лёва.

— А почему Журавленко так пел? Почему сказал «непременно встретимся»? — быстро, горячо спрашивала Маринка.

Но они не могли ответить друг другу на эти вопросы.

Когда они возвращались из школы, у дома Журавленко стояла толпа любопытных ребят.

К окну было не подойти. Ребята весело галдели и говорили одновременно. Невозможно было понять ни единого слова.

За окном сначала ничего особенного не происходило. Но вот мелькнула короткая вспышка и послышался лёгкий грохоток.

Все заговорили громче. Какой-то мальчишка, прильнув к окну, закричал:

— Ух, красота! Как это у него получается?

— Сам не пойму, — ответил другой.

Мальчишки, стоявшие по соседству, карабкались по цоколю к окну и требовали:

— Дайте посмотреть!

— Подвиньтесь!

Дворник оттаскивал ребят, сам посматривая в окно с большим интересом, и говорил:

— Отойдите! Тут вам не театр!

Лёва с Маринкой увидели недалеко от окна знакомую им уже пухлую женщину в короткой шубе, накинутой на длинный цветастый халат. Можно было подумать, что она так и не уходила со вчерашнего дня.

— Человек светопреставление устраивает, а вы смотрите! — закричала она дворнику. — Немедленно вызовите милиционера!

Ребята засмеялись.

А дворник ответил:

— Нечего нас учить. Сами знаем, когда вызывать.

— Плохо вы знаете!

Лёва схватил Маринку за руку:

— Идём! Надо предупредить!

Открыл им пожилой мужчина, который в прошлый раз защищал.

— Шумят, — сказал он и проводил их в комнату Журавленко. — Иван Григорьевич, принимай, свои.