Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком

Раннее утро. Луч солнца расписал желтую стену. На витрине валяются куски хлеба и гора луковой шелухи. И всюду — бутылки. А Мишка разобрал все часы. На столе колесики, винтики, пружинки. Желтый салон выложен соломой и при солнце кажется ярко-золотым.

Война, оказывается, еще не кончилась. В деревне осталось две повозки и четыре упряжных лошади. Лошадям приходится сильно вытягивать шею, чтобы в барских конюшнях достать корм из яслей.

— И вам не надо скакать за вашими друзьями?

— Нет.

— А если фашисты в них стрелять будут?

— Нет. Я комендант.

— И одного дня не прошло, а вас уже капитаном назначили?

— Какой еще капитан! Я комендант.

— Да, да, конечно, комендант, — соглашается Генрих. При этом он думает: комендант ведь еще выше капитана. Да и то сказать: они вместе с Николаем впереди всей русской армии первыми вошли в Гросс-Пельцкулеп!

Комендатура состояла из четырех солдат. Самый маленький из них был Борис. Ростом чуть выше Генриха, он, очевидно, поэтому никогда не становился рядом с ним. Леонид, напротив, был стройный и сухощавый. Волосы черные, и сам он смуглый, как цыган. Над верхней губой маленькие усики. Он великолепно играл на балалайке.

Нет-нет да вспомнит Генрих старого Комарека! То пойдет в парк побродить и думает о нем, то заглянет в конюшню, а то спустится к озеру, туда, где лежат две затопленные лодки… С нежностью думает он об этом старом человеке и помнит до мелочей все, что произошло в тот день, когда он его потерял. Даже как пахли пыль и сосновые шишки, согретые солнцем. И лица людей, спешивших к мосту через Хавель… Фрау Сагорайт разжилась новой тележкой, но у нее отлетело заднее колесо. Генрих никак не мог найти гайку в песке. Мимо торопливо двигались люди и повозки. Стояла жара. Солнце клонилось к западу. Под сосной лежала больная корова. И вдруг лес дрогнул. Раздался чудовищный взрыв. Когда они поднялись, то увидели: даже самые большие деревья еще дрожат. Генрих и сейчас помнит, как тихо потом стало, даже представить себе невозможно такую тишину! Больная корова поднялась. Они смотрели ей вслед, а она, покачиваясь, скрылась в лесу. Прошло немного времени, и опять мимо них потянулись люди, но теперь уже в обратном направлении, — оказывается, это мост через Хавель взрывали…

— Товарищ! — раздается чей-то голос позади Генриха.

Он повернулся — это крикнул Отвин, мальчишка с огромной головой и торчащими вперед зубами.

— Давай отсюда! — закричал на него Генрих. — Опять притащился?

Мальчик, робко улыбаясь, смотрел на него не мигая.

— Никс ферштеэн? — крикнул Генрих и стал бегать, нагнувшись, будто ища камень. — Давай, давай!

Тогда мальчик отступил. Но он то и дело останавливался и смотрел на Генриха, преданно улыбаясь.

— Давай отсюда! — кричал Генрих. — И запомни раз навсегда: видеть тебя не желаю!

Каждый день в деревню прибывали новые группы беженцев. Генрих бегал встречать их, надеясь, что дедушка Комарек приведет свой маленький обоз прямо к воротам помещичьей усадьбы…

Большой барский дом уже не вмещает всех нуждающихся в крыше над головой. Сначала люди просятся только переночевать, а потом остаются и на вторую и на третью ночь. На четвертый день они разбирают повозки, тащат доски в салон и разгораживают его. Спор идет за каждый кусочек паркета или за подставку для цветов — ее легко использовать как столик или шкафчик, если обить со всех сторон дощечками. И всё же, перед тем как разойтись на ночь, люди мирно сидят рядышком на парадной лестнице. Вечера уже темные, над ригой висит луна.

— Леонид, сыграй «Сулико»! — просит Генрих.

Пальцев совсем не видно, когда Леонид наклоняется над балалайкой. Фуражка съезжает у него с головы и катится вниз по ступенькам. Но Леонид ничего не замечает — глаза закрыты.

Из скольких городов и далеких деревень собрался здесь народ! А сейчас все сидят и смотрят туда, где над крышей огромной риги светит луна. Генрих тоже подтянул колена, оперся подбородком — и вот он уже опять идет по дорогам войны с дедушкой Комареком…

— А теперь «По долинам и по взгорьям», Леонид!

Генрих вскакивает и спускается по ступенькам за скатившейся фуражкой. Солдат хлопает ею по голенищам и напяливает на голову мальчишки. И снова льются высокие звуки. Струны дрожат от удалой игры Леонида…

Фуражка, конечно, велика Генриху — приходится высоко закидывать голову, а то и луны не увидишь. Больше всего Генриху нравится ходить с Мишкой по хозяйским дворам. Может быть, завтра они опять пойдут выбирать корову. А то и свинку прихватят… «Надо бы переписать все, что у хозяев на скотном дворе имеется, — думает Генрих. — Наверняка тайком забивают скотину».

Особое удовольствие он испытывает, когда они заходят к толстяку Бернико.

«Ну-ка, Бернико, мы пришли тут немного посмотреть, ферштеэн?.. — При этом Генрих стоит, опираясь на ограду свиного хлева, и разглядывает поросят; Бернико нервно переступает с ноги на ногу, шрам наливается кровью. — Я думаю, Бернико… Я думаю, этот кабанчик с черными крапинками…» — «Да разве можно! — восклицает хозяин. — Он еще и полцентнера не потянет. Ты пойми меня правильно, Товарищ. Ты ж вчера уже два… — Хозяин вытирает капельки пота со лба, но продолжает ласково улыбаться. — Ваша власть, Товарищ. — И принимается расписывать, до чего ловко и точно Генрих умеет определять вес скотины. Спешит признать, что уж килограммов сорок кабанчик непременно весит. — Но только подумай, Товарищ, какой грех мы с тобой на душу берем, ежели…» — «Идет, Бернико. Тогда мы с тобой посмотрим коров…» Хозяин тут же заступает ему дорогу к коровнику, тащит его снова к хлеву. Говорит, говорит, уговаривает взять молодого кабанчика. Уже клянется, что тот весит почти центнер, спешит запрячь лошадь, чтобы отвезти его на кухню… Неожиданно музыка прервалась.

Луна поднялась над черными купами каштанов. Генрих протягивает фуражку Леониду, но тот снова напяливает ее на голову мальчику так, что тот уже ничего не видит.

— Давай спать, Товарищ! — говорит Леонид.

Иногда к ним приезжают солдаты из соседней деревни.

Дмитрий отпустил себе рыжие усики. Он подсаживается к Мишке и достает из кармана часы. А старый Антоныч, попыхивая трубочкой, не устает рассказывать о своем родном селе…

А бывает, что совсем уже поздно приезжает машина. Из нее вылезает коренастый офицер. У него своя манера разговаривать с Генрихом. «Salud, campanero!» — говорит он и поднимает кулак. «Salud, господин Новиков!» — отвечает ему Генрих. А офицер — он комендант округа — сует парнишке кулек со жженым сахаром и вместе с Николаем удаляется в комендантскую. Уже далеко за полночь, когда он собирается уезжать. Но Генрих все равно еще не спит. Офицер стоит и смотрит, как он тут устроился между солдатами на соломе. Улыбаясь, он говорит на прощанье: «Adios, campanero!» — «Adios, господин Новиков!» — отзывается Генрих и тоже поднимает кулак.