Януш Домагалик - Конец каникул

— Что хорошо? — начал допытываться Толстый, недоумевая.

— То, что ты ничего не понимаешь…

— Ага, ясно… — И он бросил в нее полотенцем.

Не попал, но стал удирать по берегу. Она понеслась за ним следом с его сандалетой в руке… Я начал потихоньку одеваться, глядя на них с улыбкой. «Ты прав, Толстый, — пронеслось у меня в голове. — Я и в самом деле по-настоящему влюбился…»

Вот, значит, как оно бывает, если человек влюблен. Но вели мне кто-нибудь рассказать, как все-таки оно бывает, у меня б, наверное, ничего не вышло. Да и не стал бы рассказывать. Никому, даже ей. Зачем?

Раньше я иногда думал; как это случится? Может, не один я, товарищи тоже. Только никто не признавался. Сразу бы засмеяли!

Сколько раз я сам потешался над другими! Не знаю почему, но нам доставляло это огромное удовольствие, скажем, в пятом или шестом классе. Стоило кому-то постоять чуть дольше с девочкой в школьном коридоре или на улице, как тут же сыпались остроты:

«Сматывайся скорее, теща с метлой идет!» Или: «Ты, когда свадьба?»

Однажды, это было давно, мы так измывались над сестрой Толстого, Зоськой, что та расплакалась на улице. Она стояла с женихом у кино, Толстый подговорил меня, и мы вместе заорали: «Зоська, беги домой, мама колбасу купила!» Это не помешало ей, впрочем, выйти потом замуж, но Толстого мать порола так, что ремень гудел в воздухе. Мне это сошло с рук. «Умные» мы были, ничего не скажешь.

Теперь мы смотрим на девочек по-другому. Наверно, мы завидуем в глубине души тем парням, с которыми они дружат. Но на такие темы говорить не принято, хотя мне уже не раз казалось, что и Толстый и Зенек не прочь потолковать об этом. Неохота только начинать разговор.

Оставаясь один, я думал часто о девочке, не такой, как все те девочки, которых знал, во сто раз красивее. Я не представлял себе, какая она, высокая или нет, какие у нее волосы и какая у нее улыбка. Потому что эта девочка никогда не существовала. И меня мучило, что мне никак не удается ее себе представить.

Иногда она появлялась в книжке или в кино. Лучше, если в книжке. Потому что на экране кто-нибудь обязательно окажется с ней рядом. А в книжке можно всегда быть тем, кто с ней говорит, о ком она думает. Такую книжку перечитываешь снова и снова, останавливаешь время, одну страницу можно читать целый вечер. А теперь вдруг у девушки есть уже имя и лицо, она улыбается, у нее длинные светлые волосы, она красивее всякой другой, и не знаешь наперед, что она скажет, что сделает в следующую минуту. А когда рядом кто-то третий, то он чувствует, что он всего лишь рядом, но не с нами. Даже если он твой лучший товарищ, он все равно ничего не поймет.

Знает ли она об этом? Как у нее спросить? Может, и спрашивать-то не надо, не надо вообще говорить об этом… Хорошо, что это она, не другая. Смешно… Да ведь это вообще не могла быть никакая другая! Как же ей сказать, что это может быть только она, что существует только она одна и другой даже в мыслях не бывало?

Мы шли через темный парк. Толстый то и дело подпрыгивал на одной ножке, тряс головой, лез пальцем в ухо.

— Булькает что-то, шумит, — жаловался он. — Стоит капельке попасть внутрь, потом долго болит. Что за уши!

Я громко засмеялся:

— Это в голове у тебя хлюпает, не в ухе. Помнишь, на уроке истории Зонтик как-то сказал, что у тебя в голове ветер гуляет. Значит, и для воды место найдется!

Ты, я вижу, веселый, да? Хотел бы я, чтобы и у тебя так хлюпало… О боже! Еще и колет!

Не обращай внимания! — стала утешать его Эльжбета. — Хуже, когда влезет не в ухо, а в глаз.

Влезет… Ты хочешь сказать, бросится в глаза? — принялся за свои остроты Толстый. — Это значит, тебе кто-то приглянулся, да?

— Кто-то? Ты! Сам не видишь?

Мы шли рядом с Эльжбетой, она схватила меня за руку и крепко стиснула. Толстый, шедший на полшага впереди, как раз обернулся и заметил. Смерил ее долгим взглядом, но Эльжбета не отняла руки. Он покивал в ответ.

— Да уж чего там… Вижу… — пробурчал он. — Еще как вижу! — И непонятно почему вспылил. — Да отвяжитесь вы от меня, пожалуйста! Развлекайтесь одни, привет!

Когда я вернулся домой, свет на кухне был погашен. Сквозь приоткрытую дверь я увидел отца, сидевшего в комнате за столом. Я не поверил собственным глазам: он чинил… электрическую плитку! В самый разгар лета! Я расхохотался.

— Юрек? Я и не слышал, как ты вошел. Чего ты так веселишься? Я согрел себе чаю и со стаканом в руке сел в комнате за стол.

— Спрашиваю, чего веселишься? — повторил отец. — Приготовь и мне чаю, только, знаешь, покрепче. И садись, я хотел с тобой поговорить…

Когда я поставил перед ним стакан с очень крепким, почти черным чаем, какой он пил, и сел рядом, отец сказал:

— Что-то последнее время ты целыми днями пропадаешь. Лепишевская сказала…

— Что она может знать? — прервал я отца на полуслове. Терпеть не могу эту бабу. Вечно торчит в окошке и глазеет во двор, а потом наговаривает на соседей. — И ты веришь этой сплетнице? Она же про всех говорит одни только гадости!

— Какая муха тебя укусила? — удивился отец. — Конечно, сплетница. Но если она говорит, что ты за весь день ни разу не приходишь домой поесть, то у меня нет причины ей не верить…

Вот оно в чем дело! Я успокоился. А я-то думал, Лепишевская успела что-то уже наболтать… ну, скажем, про Эльжбету.

— Я не приходил домой, но мы брали… я брал с собой хлеба на пруд. Впрочем, в такую жарищу и есть-то неохота, — проворчал я в ответ.

— Есть неохота, и целыми днями занят, но настроение отличное, да? Давно уже я не видел тебя таким веселым, — продолжал не спеша отец. Но говорил это, казалось, скорей самому себе, потому что, но дождавшись ответа, отставил стакан и вновь принялся за плитку.

— А что тут особенного? — спросил я.

— Особенного? Ничего особенного! — ответил отец и глянул на меня, щуря глаза, будто вот-вот рассмеется. Впрочем, он был серьезен, и я не мог понять, что все это значит и к чему отец клонит. А может, это он просто так?..

Я решил не упускать возможности. Давно мне хотелось спросить его об этом, да все не подворачивался случай. С того самого дня, как отец застал нас с Эльжбетой в парке, этот вопрос не давал мне покоя. И я было уже открыл рот, но произошло неожиданное: отец улыбнулся, встал, подошел ко мне, похлопал по плечу.

— Ой, Юрек, Юрек… Ты уже не младенец. Я и не заметил, как ты вырос. Но не умеешь еще с собственным отцом разговаривать о себе самом, правильно? Ну, скажи: не умеешь?

Я поднял голову и взглянул на отца. Я так хорошо изучил его лицо, что мог бы, казалось, нарисовать по памяти каждую морщинку около глаз… Но теперь я увидел именно в этих глазах что-то совсем новое, чего раньше не замечал, а может, был не в состоянии заметить? Я не мог дать этому названия, да и не пытался. Но почувствовал, что на меня находит странное спокойствие и вместе с тем какая-то грусть… Не знаю…