Аделаида Котовщикова - В большой семье

По небу медленно ползли серые и темносизые облака. Кое-где мелькали бледноголубые кусочки чистого неба.

Вокруг простирались крыши, крыши, крыши. На них темнели фигурки людей. Вдали поднимались клубы дыма.

Оська вдруг вспомнил Крым. Двор, залитый горячим солнцем. Черешня в саду развесистая. На темном коричневом стволе ее застыли комочки янтарной смолы, душистой и сладкой, залепляющей рот…

Оська нащупал в кармане письмо матери. Ему ненужно было его перечитывать. Он и так помнил, что в нем было написано:

«Мой дорогой мальчик!

Купи открыток и через каждые два, самое большее — три дня посылай мне письмецо. Поставь это себе за правило! Купи себе — или лучше попроси няню, пусть она купит — теплую фуфайку. Старая, наверно, износилась. А может быть, ты вырос из нее? Как твои железы? Не сделала ли я ошибки, послав тебя именно в Ленинград?..»

Сколько приходило этих писем, любящих, полных нежности и тревоги!

— «Нет, милая мама, — мысленно ответил Ося матери. — Ты не сделала ошибки. Ничего лучше ты не могла решить, как послать меня сюда. Теперь ты на фронте, и я тоже».

Загремела позади крыша. Оглянувшись, Оська увидел Алика. Ветер трепал его белый хохолок.

— Уже отбой, — сказал Алик. — Я проскочил к вам, как тревога началась. Хотел сразу бежать к тебе, — нянька ваша меня не пустила ни за что. Сказала: «За своего беспокоиться, а тут еще и за тебя!» И всех потащила в бомбоубежище. У вас Матвей Иванович сидит. Он в подвал не спускался.

Оська обрадовался Алику. Он теперь стал его лучшим другом.

Мальчики спустились вниз.

По столовой шагал Викентьев, похудевший, но бодрый, и оживленно рассказывал няне о том, как работают на оборонной стройке.

— Ой, подождите меня! — воскликнул Оська. — Я тоже хочу слушать!

Он сбегал на кухню и наскоро смыл грязь с лица и рук.

Когда Оська вернулся, на столе его уже ждала тарелка горячего супа. Няня всегда оставляла еду, чтобы он поел «после крыши».

Обжигаясь супом, Оська глаз не спускал с лица Викентьева.

Матвей Иванович сидел на диване, держа на коленях Димку. Оля прижалась к его плечу. Рядом с ней сидел Алик и задумчиво, широко раскрытыми глазами глядел перед собой.

— Вы знаете, дети, какой большой наш город, — говорил Матвей Иванович. — И вот кругом всего Ленинграда растут и растут укрепления. Глубокие рвы опоясывают город. Ни один немецкий танк не пролезет через них. Они так и называются, эти рвы — противотанковые. Роют их лопатами. А земля твердая, крепкая. Иной раз лопатой и не возьмешь.

— А чем же? — спросила Оля.

— Ломом, — сказал Алик.

— Верно, — кивнул Матвей Иванович. — Приходится разбивать ломом, а потом уже нагружать землю на носилки. Носилки тяжелые, покачиваются и руки вниз оттягивают. А руки-то ведь слабые у многих… Вытащат землю наверх и сваливают ее с носилок. Над рвом образуется высокий вал. От него ров еще глубже становится.

— А часто там над вами эти проклятые летают? — спросила няня.

— Случается. А как конец тревоге, так сразу все со дна рва поднимутся, землю немножко с одежды отряхнут — и за лопату! Нет, не пропустят ленинградцы врага, никогда не пропустят! — сказал он твердо. И, улыбнувшись, добавил с гордостью: — А я стал заправским окопником. Даже плечи мало болят.

На строительстве Матвей Иванович оставался долго. Но, приезжая в город, он сейчас же приходил к Хрусталевым и непременно что-нибудь приносил: то кусочки сахара, то сухарь. А сегодня, украдкой от Оли, он стал совать няне крупяные талоны.

Но Оля всё равно заметила.

— Не бери, нянечка, не бери! — закричала она.

— И то не возьму, — сказала няня. — Два аттестата у нас: Виктора Федоровича и Оськиной матери. Проживем. Приходи почаще, вот главная помощь, которая от тебя требуется.

Она старалась смотреть на Викентьева сердито, но против воли глаза ее выражали нежность и жалость.

— А похудел ты, Матвей Иваныч. Вовсе мешок с костями становишься. И как тебя на окопы послали?

— А меня и не посылали. Я сам поехал. И вы, Авдотья Семеновна, непохоже, чтобы на курорте побывали, — пошутил он.

Оська кончил есть, помолчал, мысленно переживая рассказ Викентьева, вздохнул и стал просить у няни пустые бутылки.

— Ну, нянечка! Ну, дайте! — говорил он быстро и умоляюще. — Дайте, нянечка! У них же оборонное значение! Я вам в следующую тревогу галоши помогу искать.

— Тьфу! Привязчивый какой! Никаких данных не признает. А с чем я за постным маслом пойду, если давать будут?

— Теперь постное не дают. Хлопковое. Его в кастрюльку взять можно. Беру, а?

— Хлопковое хлопковым и останется, — печально согласилась няня, старательно оскребая тощую морковку для супа.

— Ня-янечка! Вы же сами оборонного значения будете.

— Мели, Емеля! Все бутылки перетаскал. Не дам.

У Оськи опустились углы губ.

— Беда мне с этой старушкой! — сказал он с отчаянием в голосе.

— А я тоже все бутылки у мамы перетаскал, — тонким голосом сказал Алик. — Одну оставил…

Няня беспомощно взглянула на Викентьева.

Матвей Иванович рассмеялся и ласково похлопал по плечу Алика.

Несокрушимой крепостью стоял Ленинград. Немцы забрасывали город бомбами, обстреливали из тяжелых орудий, душили блокадой, но взять не могли. В холодном и темном городе люди героически боролись за жизнь каждого человека и мужественно переносили все лишения. Одна мысль владела всеми: выстоять и прогнать врага!

Оська честно выполнял слово, данное Виктору Федоровичу, и помогал семье. Вид у него был очень неказистый. Один глаз — широкий, а другой узкий, подпертый опухшей щекой. Теплый платок обматывал шею, так как постоянно распухали железы. На лбу красовался пластырь, прикрывавший свежую ссадину.

Но этот вид Оськи вызывал не жалость, а уважение. Ведь все эти синяки и ссадины были следами атак на бревна и доски, походов на Кировские острова за сучьями, поисков в развалинах домов пищи для «пожирательницы» — так Оська прозвал железную печурку, стоявшую посреди бывшей детской, которую Оська называл «оазисом». Во всей квартире отапливали только эту комнату и все в ней жили.

Простуженным голосом Оська рассказывал, как он с другим мальчиком долго отдирали доску от вмерзшей в лед баржи на реке Ждановке и, отодрав, поделили пополам.

У няни пухли ноги. Оля была мала и слаба. Всю тяжелую работу делал Оська: выстаивал в очередях, таскал воду, распиливал одноручной пилой добытое топливо.