Тамара Цинберг - Седьмая симфония

Одна-единственная, узкая, чуть заметная тропинка шла через выступающее над снегом гранитное каре. Воронов медленно побрел по этой пустыне. Дойдя до угла гранитного надгробья, полузанесенного снегом, он остановился.

Их почти невозможно было различить сейчас, эти торжественные надписи, так хорошо знакомые ему с самого детства. Он смог прочесть лишь одну строку — внизу, у самой кромки снега:

НЫНЕ ПРИМКНУЛИ СЫНЫ ПЕТЕРБУРГА

Нет, он не был сейчас униженным, родной его город, который он любил такой неистребимой, страстной, ревнивой любовью, какой можно любить только живое существо. О нет, он не был униженным. Что-то гордое и даже надменное было сейчас в его блистательной красоте и что-то презрительное и грозное.

Сколько памятников и статуй было закрыто щитами, завалено мешками с песком, зарыто в землю, укрыто в подвалах, но произведения искусства, украшавшие город, были рассыпаны с такой неисчерпаемой щедростью, что они наполняли его и сейчас, покоясь, как бесценные сокровища, в этом ослепительном снегу.

И, словно насмехаясь над злобными ордами, залегшими вокруг сплошным кольцом, он гордо подымал к бездымному небу свои прославленные здания, арки, мосты, ограды, статуи — воспетые поэтами, исцарапанные осколками снарядов.

Обо всем этом думал усталый человек, медленно шагая по направлению к Инженерному замку. И здесь, на мосту через Мойку, прислонившись к решетке, наполовину погруженной в снег, подняв лицо к репродуктору, из которого лилась щемящая и прекрасная музыка Бетховена, он понял до конца всем своим существом, что этого города врагу не взять никогда, и, может быть, именно потому, что, обороняя его из последних сил, они сражались здесь за все высокое и прекрасное, на что способен человек.

И тут впервые, еще неясно, стороной, прошла в его сознании странная мысль, что в этой страшной борьбе они — советские солдаты — сражаются здесь в конечном счете также и за душу этого народа, этих немцев, залегших там, в снегу, — их испоганенную, изуродованную, опозоренную фашизмом душу.

Он снова идет, теперь уже быстрее, пересекая улицы, минуя площади и сады, переходя мосты, углубляясь в переулки.

Бронзовый святой между колоннами собора протягивает обрубленную руку. Осколок снаряда попал ему в грудь, черное отверстие зияет как смертельная рана.

Но тот, кто лежит навзничь у ступеней собора, — разве он тоже изваян из бронзы? На голове у него ушанка, плотно завязанная под подбородком, сквозь запорошивший его снег еще видно черное пальто. Нет, так не одевают святых и воинов, украшающих соборы и дворцы. А может быть, святые и воины одеваются сейчас именно так?

Снег лежит не тая на его потемневшем лине, в орбитах глаз, во впадинах щек. Из снега приподнята окоченевшая рука; темные пальцы кажутся черными среди сияющей белизны. Видно, кто-то снял с этой руки уже не нужную рукавицу.

Воронов идет теперь быстрее; он пристально смотрит и запоминает навсегда все, что открывается сейчас его взгляду.

Стена дома, развороченная ударом снаряда. Женщина, с непосильным трудом подымающая ведро. Наклонный щит у витрины магазина. Очередь, безмолвно прижавшаяся в стене. Окно, забитое фанерой. Баррикада из железных ферм, перегораживающая узкую улицу. Снег. Оборванные провода. Снег.

Он стоял перед развалинами своего дома.

Час спустя в маленькой тесной домовой конторе Воронов молча смотрел, как пожилая женщина, управхоз, рылась в открытом шкафу.

— Я человек новый, я никого не знаю, — говорила она сердито. — Как фамилия, вы сказали?

— Воронова. Нина Владимировна. Дом восемь.

— Это я знаю, что дом восемь, — сказала женщина, с шумом перебирая толстые домовые книги, как попало сваленные в шкафу.

Воронов спросил:

— А где теперь Анна Васильевна, старый наш управхоз?

— Да ведь она погибла в бомбежку, когда в ваш дом попало.

— Погибла?

— А вы что думали? Только на фронте от бомбы погибнуть можно? А тут они что, только для виду рвутся?

Воронов хмуро ответил:

— Ничего я не думал.

Мучительный страх сжал ему сердце. Смутная страшная мысль, мелькнувшая у него еще там, перед развалинами дома, оборачивалась теперь угрожающей реальностью. И он проговорил запинаясь, с видимым усилием:

— А разве… не уходят в убежище, когда тревога? Там… там еще люди были?

— Кто уходит, а кто и не уходит. Ходить тоже надоело, всю осень бегали, каждый день. Вот дом восемь. Свалили все, разберись тут.

Она взяла домовую книгу и пошла к столу.

В черной тарелке репродуктора над ее головой быстро и напряженно стучал метроном.

«Артиллерийский обстрел района», — подумал Воронов. И тотчас забыл об этом. Невольным движением прижав к груди руку, сощурившись и стиснув зубы, как бы в ожидании удара, он, нагнувшись над столом, напряженно смотрел в разлинованные, испещренные печатями и марками, исписанные крупным почерком страницы домовой книги.

Узловатые, замерзшие руки женщины, неумолимые и страшные, как руки судьбы, медленно переворачивали эти страницы.

Метроном все стучал. Это сердце насторожившегося города стучало сейчас в этой черной тарелке. Но Воронову казалось, что это его сердце, которое так тяжко и больно колотится там, у него в груди, наполняет сейчас все вокруг сухим, напряженным стуком.

— Воронова. Нина Владимировна… — услышал он голос управхоза. Стук становился нетерпимым, все резче, все громче. — Вот… Эвакуировалась. Девятнадцатого февраля. Повезло ей — как раз перед бомбежкой. В Ярославль.

Женщина закрыла домовую книгу.

Как тихо.

Метроном, оказывается, стучит едва слышно из черной тарелки репродуктора.

Воронов перевел дыхание и выпрямился.

— В Ярославль? — пробормотал он задумчиво. — С Митей?

Женщина встала и положила книгу обратно в шкаф.

— Немножко бы раньше приехали и застали бы, — проговорила она, обернувшись.

— Да, еще застал бы.

Он неподвижно стоял посередине маленькой комнаты. Чувство облегчения и пустоты охватило его.

Она сказала:

— Вы тут переждите, а то обстрел.

— Ничего. Я пойду, — сказал Воронов. — Спасибо.

Выйдя во двор, он постоял немного, щурясь от яркого света, и пошел по узкой тропинке, ведущей к темной арке подворотни.

Кто-то окликнул его. Высокая костлявая женщина торопливо пробиралась к нему, то и дело увязая в снегу.

— Алексей Петрович, — повторяла она. — Алексей Петрович! Подумать только! А Нина ведь уехала, вы знаете уже?

Теперь она подошла вплотную к нему, и хотя он стоял совершенно неподвижно, она ухватилась за рукав его полушубка, словно боясь, что он убежит или попросту внезапно исчезнет.

Он все еще молчал, и она спросила испуганно:

— Вы что, не узнаете меня, Алексей Петрович?