Тамара Цинберг - Седьмая симфония

— Я вам тоже могу нарисовать.

— Он хорошо рисует, — сказала Катя, — его учительница хвалит. Только — все корабли да корабли!

Воронов улыбнулся.

— Что ж ты хочешь? Ленинградец! Я, когда был маленький, тоже все корабли рисовал.

Он замолчал. Легкое недоумение отразилось на его лице, и Катя, проследив за направлением его взгляда, звонко рассмеялась.

— Это все Сережка! — и она положила руку на плечо мальчика.

Воронов неподвижно стоял перед окном. На оконном стекле, очевидно белилами, очень крупно были нарисованы фантастические кружева — цветы, птицы, листья, какие-то невиданные животные.

Митя очень смутился. Он так покраснел, что не только его лицо, но даже маленькие уши стали совершенно пунцовыми, а светлые глаза потемнели. Это Воронов увидел очень хорошо, так как, несмотря на смущение, мальчик не опустил глаза, а смотрел снизу вверх прямо ему в лицо.

— У всех соседей занавески, — сказал Митя, — а у нас нет. Я и нарисовал.

Катя снова засмеялась счастливым звонким смехом.

— Я как помою окна — он снова нарисует. Очень удобно — и стирать их не надо, и каждый раз новые.

Воронов сказал с глубоким убеждением:

— Очень красиво. Очень, очень красиво!

Мальчик все еще смотрел на него, и он добавил, желая сказать ему еще что-нибудь приятное:

— А кровать у тебя теперь совсем как у большого.

— Ну да, я же вырос. А кресла увезли.

— А это — ваши… — тихо сказала Катя.

Над кроватью, на том же месте, на том же гвозде, висели его, Воронова, ручные часы, которые он когда-то сюда повесил.

— Ну и как, идут?

— Конечно. Мы все время по ним жили.

Тут Воронов повернулся и заметил голову Гермеса, по-прежнему стоящую на шкафу.

— Как, и ты здесь, приятель! — воскликнул он, чрезвычайно чем-то довольный. — Стало быть, все в сборе!

Катя улыбнулась.

— Вы знаете, я так просила, чтоб его нам оставили. Этот профессор, который здесь раньше жил, он после войны переехал в Москву. Ему там квартиру дали. Они сюда приезжали за вещами. Но у них там комнаты маленькие, и они диван и шкаф нам оставили, — очень уж громоздкие. Профессор сказал — это ленинградский масштаб. А его хотели увезти, — и Катя кивнула на Гермеса, — но я очень просила, чтоб его оставили. Жена профессора не хотела, говорила — это ценная вещь, то да се. А профессор сказал, — и Катя вся вытянулась и сказала басом, очевидно подражая профессору: — «Это только справедливо. Он с ними прожил всю войну». Очень хороший старик! Он сказал, что это Гермес, греческий бог.

— Ну да.

— А мы его Васей звали, — сказала Катя смущенно.

Воронов рассмеялся. Теперь он отошел немного, чтобы рассмотреть скульптуру, и, внезапно вздрогнув, остановился, внимательно глядя в угол. Там, за шкафом, в тени, на прежнем месте стояла старая железная кровать, которую они когда-то теплым летним вечером разыскали на пустыре.

— А, — проговорил он вполголоса и слегка улыбаясь, — моя волшебная кровать.

— Почему волшебная?

— А ты разве не знала, что она волшебная? — внимательно глядя на нее, спросил Воронов.

— Нет.

— Тогда зачем же ты ее сохранила?

Катя опустила глаза. Несколько секунд она стояла молча, не подымая головы, потом сказала очень тихо, почти шепотом:

— Я все думала, вы вернетесь.

— Вот видишь, а говоришь, не волшебная.

Все с той же улыбкой он пристально смотрел на нее.

Она подняла голову и сказала, глядя на него в упор спокойным и ясным взглядом:

— Оставайтесь у нас, Алексей Петрович.

— А я вам не помешаю? — спросил он, помолчав.

— Нет, не помешаете. Мы вам будем очень, очень рады.

К ночи ветер усилился. Снег уже перестал идти, и стало холоднее. Уличный фонарь, висящий на проволоке у Катиного дома, с силой раскачивался на ветру, и тусклый свет его скользил, колеблясь, по облупленному фасаду старого дома.

Проникая в незавешенные окна, он скользил также и по стенам тихой комнаты, где все уже давно легли и погасили лампу. Свет и тени, быстро сменяясь, пробегали по широкому дивану, на котором, свернувшись калачиком, тихо спала Катя, по Митиной кровати, по шкафу, по желтоватому мрамору стоящей на нем скульптуры.

Юный бог казался совсем живым в быстрой смене света и тени, скользящих по его лицу. Он слегка улыбался. И Воронов, который, накрывшись шинелью, лежал там, за шкафом, на своей «волшебной» кровати, улыбнулся ему в ответ.

— Вася… — И он тихо рассмеялся. Давно ему не было так хорошо. И вот он уже засыпает, спокойно, без снов, со странным чувством, что наконец-то он вернулся домой.

На следующее утро Воронов в одной гимнастерке и меховой ушанке, лихо сдвинутой на затылок, с наслаждением колол дрова во дворе Катиного дома.

Митя помогал ему, — растянув на земле веревку, он складывал на нее расколотые поленья.

Воронов вытащил из сарая корявое, толстое, покрытое замшелой корой полено, с удовольствием разглядел его со всех сторон, аккуратно поставил на подернутые тонким льдом булыжники и, с силой размахнувшись, с одного маху разрубил его пополам.

— Вот здо́рово! — крикнул Митя, с восторгом глядя на Воронова, который, улыбаясь, стоял посредине двора, широко расставив ноги, с топором в руках — такой большой, необыкновенно сильный, удивительный человек в орденах, в военной одежде, к ним, именно к ним вернувшийся с войны.

— Я еще и не то могу, — хвастливо сказал Воронов, которого и тешило и смешило безудержное восхищение, ярко светившееся на личике мальчика.

— А что вы еще можете?

— А я могу, например, сделать из этого вот чурбанчика очень хороший корабль.

— Да? — прошептал Митя, совершенно пораженный.

— А ну, шабаш! — весело крикнул Воронов. — Складывай наши чурки.

По лестнице они шли медленно. Воронов нес на спине большую вязанку, Митя тащил свои дрова прямо в руках. Шапка съехала у него набок, березовое полешко упиралось в щеку, но он, закинув голову, не отрываясь глядел восторженными глазами на идущего рядом человека.

Они уже поднялись на верхнюю площадку. Митя засмеялся:

— Вот Катя удивится, когда придет из магазина, правда? К нам два звонка.

— Это я уже знаю, что два звонка, — усмехнулся Воронов.

Пока Воронов укладывал дрова и с тем же неожиданным для себя удовольствием чинил перекосившуюся форточку, Митя снова принялся за свои задачи. Он решал их вслух, с забавной серьезностью объясняя Воронову, как мальчик Петя и два его товарища разделили пятнадцать цветных карандашей.

Наконец и с задачами и с форточкой было покончено, и они принялись за строительство корабля. Воронов строгал большим финским ножом продолговатую, остропахнущую смолой сосновую чурку — корпус будущего корабля, а Митя старательно красил белилами тонко наструганные палочки — будущие мачты и реи.