Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

— Слушайтесь Кати! Не огорчайте ее ничем.

Обращаясь к старшей сестре, девочки невольно понижали голос и смотрели на нее с опаской, как на больную. Они приносили Катрин букеты полевых цветов. Франсуа предлагал сестре почитать вслух журналы и альманахи, которые он одолжил у Амели Англар. Катрин делала вид, будто не прочь послушать его, а про себя думала: «Наверное, ему хочется заслужить прощение!» Иногда Франсуа захлопывал книгу и принимался говорить о фабрике:

— Вот увидишь, Кати, как пойдешь на фабрику, сразу забудешь про все, что случилось! А я поступлю туда вслед за тобой!

Катрин молча отворачивалась и уходила, чтобы не бросить брату в лицо:

«На что она мне сдалась, твоя фабрика? Я иду туда только ради тебя! Плевать я хотела на эту проклятую фабрику — для нее я пожертвовала своей мечтой!»

Но и Орельен, и Жюли, и даже Амели Англар в один голос твердили ей то же самое. Слушая их, можно было подумать, что на фабрике Катрин ждут невесть какие чудеса.

— Там, наверное, гораздо веселее работать, чем дома, — застенчиво говорила подруге Амели, — дома я целый день только и делаю, что шью да вышиваю — и вечно одна!

— Да, Кати здорово повезло, — вздыхала Жюли Лартиг. — Как бы мне хотелось бросить эти проклятые карьеры Марлак и стать работницей на фабрике!

Ты счастливая, Кати: ты будешь делать чашки, сказал дядюшка Батист, будешь приклеивать к ним ручки. Такая работа была бы мне по душе!

«Нечего сказать, счастливая!.. — печально думала Катрин. — Мое счастье прошло мимо меня, и я не встречу его больше!»

В воскресенье дядюшка Батист явился в дом-на-лугах, держа под полой куртки завернутую в полотенце баранью ногу.

— Возьми-ка, дочка, — сказал он Катрин, — и зажарь нам эту штуковину: сегодня я угощаю. Завтра утром я отведу тебя на фабрику; тебя там ждут.

Такое событие нужно отпраздновать!

Нет, Катрин пошла на фабрику не как на праздник, но в конце концов вынуждена была признать, что здесь ей все-таки легче отвлечься от горьких мыслей. Грохот и лязг машин, длинные ряды изящных фарфоровых изделий на полках, быстрые и ловкие движения рабочих, их шутки, болтовня работниц и даже поддразнивания учеников — весь этот новый для нее мир, шумный, суетливый, насмешливый, но добродушный, несмотря на кажущуюся грубость, казался ей совершенно иным, чуждым привычной жизни провинциального городка или деревни, где прошло ее детство. Фабрика напоминала Катрин огромный корабль, вроде тех, что она видела в альманахах, который долгие месяцы плавания живет своим замкнутым мирком, не знающим ничего об остальном мире.

Едва только начинал звонить фабричный колокол, как машины принимались вертеться, живописцы — распевать свои романсы, рабочие — смеяться, кричать и ругаться. Все это напоминало момент, когда корабль снимается с якоря.

Отъезжающие увозили с собой свои горести и печали, но то, что породило их, оставалось на берегу. И была еще работа, не позволявшая думать о чем-либо постороннем, были трудности в этой новой и непривычной работе, которые надо было преодолевать. «Будь внимательна, Кати! — бурчала тетушка Трилль. — Ты приклеиваешь ручку криво!» Ах, батюшки, и вправду криво! Катрин старалась изо всех сил, забывая обо всем на свете и не видя ничего, кроме этих хрупких чашек, заслонявших от нее жесткое, изуродованное злобой лицо Эмильенны.

— Ну, как? Привыкаем понемногу, Кати?

— Да, мадам Трилль.

— Сегодня ты выработала на целую дюжину больше, чем вчера. Скоро дядюшка Батист будет гордиться тобой.

Дядюшка Батист являлся в их мастерскую после работы, осведомлялся, как идут дела у его подопечной, и обычно бывал доволен ее успехами. Иногда вместе со стариком приходил Орельен и, сияя от радости, слушал похвалы, которые старый мастер расточал Катрин. Потом он провожал девочку до поворота дороги к дому-на-лугах. Пока Орельен был рядом, Катрин чувствовала себя спокойной, словно она еще не покидала фабрику. Но едва Орельен уходил, как девочка снова оказывалась во власти гнетущих дум, боролась с ними в одиночку и всегда терпела поражение в этой неравной борьбе.

Так продолжалось до тех пор, пока Катрин, возвращаясь вечером с работы, не встретила однажды по дороге Ксавье Дезаррижа. Ксавье подошел к ней, неумело разыгрывая удивление: он, видите ли, решил немного прогуляться и никак не ожидал… Орельен, провожавший, как всегда, Катрин, закусил губы; она это заметила.

— Я тороплюсь, — заявил он, — до свидания, Кати!

Ксавье стоял перед Катрин сконфуженный. Он надвинул шляпу на лоб, словно хотел защитить свои водянистые глаза от косых лучей заходящего солнца.

— Такая неожиданность… — начал он снова.

Катрин оглянулась по сторонам, думая, что позади живой изгороди или на откосе увидит Эмильенну, которая, по ее предположениям, следит за ними из какого-нибудь укромного местечка. Помолчав немного, она спросила глухо:

— Мадемуазель Эмильенна здорова?

Ксавье беспокойно завертелся на месте, откашлялся и, наконец опустив глаза, промямлил:

— Да, да, моя сестра здорова, и, кстати говоря, она думает… словом, она велела передать тебе… она просит забыть о том, что она сказала тебе в тот день, когда ты приходила прощаться… Она была бы довольна, если бы знала, что ты больше не думаешь об этом…

Ах, каким красивым и симпатичным показался вдруг Катрин этот мешковатый и смешной вестник! Сердце ее забилось быстро-быстро, горло стиснуло волнением. Ксавье стоял перед ней, опустив голову, не шевелясь, словно выполненное поручение вконец истощило его силы. Катрин заморгала: слезы радости застилали ей глаза.

— Ты скажешь Эмильенне… ты скажешь ей, что я все забыла.

— Я скажу ей обязательно. Она будет довольна.

Ксавье вдруг шагнул к Катрин и, тяжело дыша, прошептал взволнованным голосом:

— Я… ты знаешь, Кати… В общем, я не забуду тебя… никогда…

Катрин вскинула на него изумленный взгляд. Лицо Ксавье было красным как кумач, уши горели. Вдруг он повернулся и быстро зашагал прочь в сторону Ла Ганны. Только после того, как Ксавье исчез, Катрин проговорила вслух, — так поразило ее сделанное открытие:

— Бог мой, я же говорила с ним на «ты»! А он — какая муха его укусила?..

Она еще раз внимательно оглядела живую изгородь, окаймлявшую с обеих сторон дорогу, словно испугавшись, что кто-нибудь мог подслушать ее короткий разговор с Ксавье, и медленно побрела дальше, то и дело спотыкаясь о булыжники, которыми была вымощена дорога. «Честное слово, у меня такое чувство, словно я выпила молодого сидра! А он-то, он, Ксавье, молчальник Ксавье! Вот уж не думала, что он когда-нибудь скажет мне такое… Это, верно, Эмильенна научила его… А быть может, наоборот, он отчитал сестру за ее поведение тогда, на лестнице?.. Нет, он совсем не такой, каким кажется…