Петер Гестел - Зима, когда я вырос

Скоро я уже пойду домой. Но что значит «скоро»? Скоро — это рано или поздно, больше я ничего не могу сказать.

Мне уже не хочется видеть Бет.

Покрывшаяся коркой ссадина на колене чешется от жары.

У меня такое ощущение, будто меня здесь нет, хотя я сижу на поребрике и вижу пустую улицу и слышу глупый щебет птиц.

Я думаю про Звана.

Вспоминаю его рассказ о том, как он был еще совсем карапузом и поднялся по лестнице, цепляясь руками за перила. Никто не шел за ним сзади, никто не ждал его наверху лестницы — он был один.

Он рассказал мне об этом в ту длинную холодную зиму.

Я не сплю, но когда вдруг вижу Бет, выходящую решительным шагом из двери одного из домов, я вздрагиваю и просыпаюсь.

Бет идет по тротуару. У меня перед глазами дрожит воздух.

Когда ко мне возвращается способность видеть ясно, прямо передо мной оказывается физиономия Бет.

— Вот это да, — говорит она, — ты здесь… Но ведь ты уезжал.

— У тебя новые очки? — спрашиваю я.

— Нет.

— Ты так выглядишь, будто у тебя новые очки.

— Это я подстриглась.

Только сейчас я замечаю, что у нее по-идиотски короткие волосы.

— Какой у тебя дурацкий вид, — говорю я.

— Что здесь делаешь?

— Да так, люблю посидеть на поребрике. Сегодня мне охота посидеть здесь. Завтра пойду посижу где-нибудь на той стороне залива Эй, сейчас же каникулы.

— Это мама тебе рассказала, что я переехала к бабушке?

— Да, но она не захотела назвать номер дома. Я прошел весь Овертом от начала до конца.

— Ого, — говорит Бет, — тебе так хотелось меня повидать?

— Ты идешь в магазин? Почему у тебя нет сумки?

— У нас так много всего произошло, Томас.

— Вчера или сегодня? — спрашиваю я сонно.

— Ты что, еще не проснулся, Томас?

— Да. А ты перешла в следующий класс у себя в гимназии?

— Нет, меня оставили на второй год. Негодяи.

— А я не знаю, перешел я или нет. Ведь я был в Апелдорне. Это первое, о чем я спрошу, когда приду в школу. Помнишь, как мы ходили на «Али-Бабу»?

— Я не хочу думать о вчерашнем дне.

— О вчерашнем дне? Что за бред, какой же это, к черту, вчерашний день!

— От вас с Пимом было столько шума. А у бабушки спокойно.

— И тебе это нравится?

— Не твое дело.

Я внимательно смотрю на Бет. С короткими волосами у нее такой дурацкий вид. Но я не смеюсь. Очень надо! У бабушки ей явно не нравится. В этом я уверен.

— Что ты смотришь с таким серьезным видом?

— У тебя красивые глаза, — говорю я.

— У тебя что, солнечный удар, Томас?

— Что это такое?

— Это когда солнце ударяет по мозгам и человек на время становится ку-ку — и его срочно кладут в постель, под одеяло.

— Под одеяло в такую жару не хочу, — говорю я.

— Я иду гулять.

Я медленно встаю.

Это нельзя назвать радостной встречей. Но встреча с Бет и не могла быть радостной. Бет есть Бет.

— Я получил от Звана длиннющее письмо, — говорю я. — Он в Америке. Это жутко далеко. Зван хочет о нас вспоминать, он не хочет, чтобы мы были рядом с ним.

Бет разворачивается и убегает.

Я обязательно должен идти за ней. Я это чувствую.

Мы прогуливаемся вдоль высокой ограды парка Вондела.

— Я ни о чем не знала, — говорит Бет.

— Правда? — спрашиваю я.

— Нет, неправда… я все знала, но не хотела знать.

— Так что — ты не испугалась?

— Испугалась, и еще как. Именно потому, что знала.

— А я узнал только после того, как двадцать раз прочитал письмо от Звана.

Я вижу, что Бет уже не слушает меня.

— Этот безобразник, — говорит она, — ничего не рассказывал мне о своих планах. А как-то раз вечером пришел и обрушил на меня свои новости. Я тогда страшно орала и таскала его за волосы.

— Ты ужас как любишь Звана, — говорю я.

— А ты?

— Я тоже, — говорю я и сам себе удивляюсь, какой я идиот; это, наверное, от солнечного удара.

— Америка, — говорит Бет с горечью. — Сильно там нужны евреи.

— Зван пишет, что там евреи на каждом шагу.

— Да, там где он живет, в Бруклине. Я ему говорю: нам надо поехать в Палестину, я поеду первой, ты следом.

Она отворачивается от меня, берется руками за прутья решетки, прижимается к ним лбом. Два малыша в парке смотрят на нее так, будто это несчастная обезьянка в клетке.

Я встаю с ней рядом.

— Пим не хочет в Палестину, — говорит она, не глядя на меня. — Я хочу в такую страну, сказал он, где евреи живут среди неевреев, папа с мамой тоже жили в такой стране. Тупица, осел.

— А тетя Йос не огорчилась, что Пим собрался в Америку?

— Знаешь, что сказали эти врачи в лечебнице «Дом Ирене»?

— Не знаю.

— Они сказали: от этого шока твоя мама поправилась. Какой-то бред, да?

— Да уж, — говорю я, — уж бред так бред.

— Она ведь давно боялась, что Пим от нас уедет. Но когда он приехал в Ларен и заявил: «Я еду к дяде Аарону в Америку», — у нее точно гора с плеч упала, ей нечего стало бояться.

— Ого, — говорю я, — а дядя Аарон не поехал со Званом в Ларен?

— Он приехал позже — провел с мамой полдня и весь вечер. Больше ничего не знаю. Мама не захотела мне рассказывать, дядя Аарон не захотел рассказывать — они никогда ничего не рассказывают, когда происходит что-то важное, Томми.

— Кто «они»?

— Старшие.

— В смысле — взрослые?

— Да, так тоже можно сказать. Мы о них мало знаем, они о нас мало знают, хотя они когда-то тоже были детьми, так что у них есть небольшое преимущество. Мама с дядей Аароном — может быть, они плакали, может быть, смеялись.

— Может быть, и то и другое, — говорю я.

— С этими взрослыми никогда не знаешь.

— Зван уехал, — говорю я.

— Ну его.

— На море его укачивало.

— Так ему и надо.

— Он уплыл на красивом корабле?

— До корабля я его не провожала, я поехала к маме в Ларен.

— Хитрюга!

— Мы пили чай с печеньем и не говорили о Пиме; я — чтобы не расстраивать ее, она — чтобы не расстраивать меня. Дядя Аарон с Пимом поехали в Роттердам на поезде. Там в порту они должны были сесть на этот мерзкий корабль. Я должна была ехать в Роттердам вместе с ними. Мы договорились встретиться на Центральном вокзале. Но я не пришла. Они, наверное, страшно растерялись, дядя Аарон с Пимом, как ты думаешь?

— Они наверняка страшно растерялись, — говорю я. — Это уж точно.

— Правда я ловко придумала — взять и не прийти?

— Ты правда очень ловко придумала, — говорю я. — Зван не смог помахать тебе, когда стоял на палубе этого мерзкого корабля.

Бет смотрит прямо перед собой. Она сердится на Пима. Когда чего-то уже не можешь исправить, остается только сердиться. Мне хочется ее утешить, но я не знаю как.

— Зван уже не вернется, Томми, — говорит она.

Она впервые называет его не Пимом, а Званом.

— А мы не поедем в Америку, да? — говорю я. Сколько бы она на меня ни смотрела, я остаюсь все тем же Томми, я не превращаюсь в Звана.