Нинель Максименко - Новые земли Александра Кубова

— Замолчи сейчас же, замолчи, дура, кретинка!

А Надька не останавливается:

— Вы знаете, почему наша Анька Каркачиди себе придумала имя Джоанна? Она вовсе его не придумала, а взяла вот из этой книжки. — И Надька вытащила из парты «Джека-Соломинку» и помахала им над головой. — А Санька — Джек-Соломинка, её жених, она к нему и в больницу ездила, чтоб он не скучал. И отец у него жених, и он сам жених. Ты ведь, Сашенька, Джек-Соломинка, так? Ну скажи, не так?

И не знаю, что это со мной случилось, только, конечно уж, не Надьку я испугался, а просто все на меня так смотрели, все-все, весь класс, а я чувствую, что у меня внутри тряска какая-то начинается, и я закричал:

— А вот не так, никогда я не называл себя Джеком-Соломинкой, это только Анька себя Джоанной называла, и никакой я не жених, а Надька Кочкина — толстая корова, и мать её спекулянтка, не хочет в колхозе работать…

Я ещё продолжал кричать, что Надька такая и сякая, но внутри у меня уже всё похолодело, и холод поднимался к груди, и к рукам, и к голове, и немел язык, и тут я увидел, как Джоанна встала со своей «Камчатки» и спокойно пошла по ряду прямо к нам. Никто больше не смеялся, все молчали, а она подошла прямо к нашей парте и как ни в чём не бывало говорит Надьке Кочкиной:

— Давай сюда книгу.

А на меня даже не взглянула. Надька Кочкина молча отдала ей книгу, и Джоанна опять пошла на свою «Камчатку».

Но, дойдя до середины, остановилась и как заплачет, а потом схватила свой портфель и выскочила из класса. И тут как раз Пал Палыч вошёл. Он вошёл и сразу спросил:

— Что случилось с Каркачиди? — спросил он.

А Надька, змея подколодная, даже после всего не смогла стерпеть и снова свой яд выпустила:

— А она, Пал Палыч, без разрешения ушла.

Было видно, что даже Пал Палыч здорово на неё разозлился и сказал:

— Это не ответ, Кочкина. Я спросил, что с ней случилось.

А Надька и говорит:

— А вы у Кубова спросите, пусть он расскажет.

Но Пал Палыч ничего не спросил.

Я пришёл домой сам не свой. Внутри у меня было так, как будто бы где-то там вскочил большой чирей, мне даже не хотелось есть — возьму ложку и снова кладу её. Буля посматривала на меня поверх очков, но ничего не спрашивала.

Сколько раз в течение дня Буля так смотрела на меня, глаза её говорили: «Ну что, что? Откройся!» — но ничего не спрашивала. А я не мог. Ну не мог — и всё тут! — ей рассказать. Я тоже несколько раз уже рот открывал. Или начинал издалека, но об этом так и не смог сказать.

…Нам с Булей предстояла важная работа: в следующее воскресенье у нас свадьба, и нам с Булей столько всего надо было сделать, что просто ужас. Во-первых, Буле пришло в голову сделать копчёную колбасу и копчёную рыбу, и мы стали сооружать у нас во дворе коптильную печку. Буля, конечно, была мастер, а я на подхвате. Мы попросили у тёти Веры десяточек кирпичей, и Буля сложила маленькую печечку, но это была не совсем печка, сверху не было никаких дырок, а только вход и выход. Я месил глину, и мы вместе аккуратно замазали её, а потом Буля поручила мне раздобыть хороший, крепкий ящик и кусок железной трубы. Ну, я побежал на свалку за магазином и нашёл там ящик что надо. И я подошёл к тому месту, где был раньше мой слоновий горшочек. Сейчас там была большая дыра, вроде как пещера. Я смотрел, бросал носком в овраг комья земли и думал. А всё-таки ужасно жалко, что я не раскопал его один и что там не оказалось чего-нибудь такого, ну, в общем, сокровища. Может, я бы не отдал всё археологам, а хоть одну какую-нибудь штучку, хоть какое-нибудь там золотое ожерелье я бы оставил и отнёс Джоанне. Она, конечно, не такая, чтобы за подарки мириться, но просто она бы так удивилась и спросила: «Где ты это взял?» А я бы спокойно её спросил: «Может, ты предпочитаешь золотой гребешок с гладиаторами или фигурку писца?»

Я вернулся домой с ящиком, а трубу не нашёл, и нам опять пришлось идти к тёте Вере и брать у неё трубу от самовара. А нужна она была вот зачем: Буля всунула её в дырку печки и замазала, а второй конец трубы сунула в ящик, только сначала мы там сделали полочки такие из палочек, как в кладовке. И получился у нас агрегат — чудо современной техники.

Ты топишь печку, но так, чтоб было больше дыму, чем огня, а дым идёт по самоварной трубе и заходит в ящик, а там на полках раскладывай любые товары и копти, сколько твоей душе угодно. Но только это не то что суп сварить или кашу — тут надо держать целый день, а то и два.

Тётя Вера стояла рядом, смотрела и всё время ахала.

— Подумать только, городская женщина, а такие вещи знает! А мы-то всю жизнь прожили на рыбе и ничего такого не знали.

Печка-рыбокоптилка поразила тётю Веру ужасно; ну и, конечно, тётя Вера ещё знала, что Буля шьёт и рисует, и всё прочее. Тётя Вера сказала, что Буле надо было бы в посёлке открыть курсы народного просвещения. Так она и сказала. Весь посёлок бы ходил, и, ей-богу, толку было бы больше, чем от наших собраний.

И так тётя Вера Булю захваливала, а я хоть и знал всё это и сам, а всё равно мне было приятно, потому что я знал, что тётя Вера совсем не лицемерка и ничего она у Були не выпрашивает, как некоторые другие. Хвалят, когда им чего-нибудь надо. А тётя Вера, наоборот, только нам с Булей помогает. И рыбу-то нам тоже тётя Вера достала: она же всех здесь знала, договорилась с рыбаками, и они продали Буле немного ставриды. Буля сначала вскипятила её в солёной воде, а потом мы её коптили; и она получилась такая вкусная, хоть Буля говорила, что она ещё не готова, — шкурка золотистая, жир прямо так и капает, и так аппетитно пахнет копчёным, что я, например, вполне бы мог съесть всё один. А когда Буля начала делать колбасу, мне даже и смотреть не хотелось и думать об этом! Я ушёл на огород и стал собирать спелые помидоры.

В следующий понедельник первый урок был история. Пал Палыч, как всегда, быстро-быстро делал перекличку и дошёл до буквы «К».

— «Каркачиди, Кочкина, Кубов», — как пулемёт, тараторил он и тут вдруг остановился и взглянул на «Камчатку».

— Каркачиди! Где Каркачиди? Заболела?

— Они уехали на Урал! — закричали все в классе, и, кажется, я один только этого не знал.

Я незаметно оглянулся и посмотрел на «Камчатку». Пал Палыч сказал:

— Каркачиди уехала? Жаль, талантливая голова ушла из нашего класса.

И тут Пал Палыч вдруг замолчал, и подошёл к окну, и вынул портсигар (а мы и не знали, что он курит), и вынул немецкую зажигалку, и закурил прямо в классе. Стоял там и смотрел в окно, а потом загасил папиросу о подоконник и сказал:

— Эх, Каркачиди, Каркачиди, даже не зашла попрощаться. Ну ладно, начинаем урок.