Владимир Кобликов - Берестяга

— Ты что, Сигнал? — спросила девочка.

Сигналка посмотрел на нее виновато и медленной рысцой побежал к своему дому. Теперь уже Таня смотрела ему вслед.

— В школе про меня спрашивали? — услышала девочка охрипший голос Прохора и обернулась к нему.

— Спрашивали.

— А ты что сказала?

— Я же не знала, где ты.

— Сказала б, что заболел.

— Не умею врать.

— Ну и не ври! — грубо выпалил Прошка и еще раз повторил: — Ну и не ври!

Таня удивленно поглядела на него.

— На вот, передай своему очкарику, — опять грубо сказал Берестняков и вытащил из кармана шубейки какой-то предмет, завернутый в пеструю тряпку.

— Что это?

— Гляди, не слепая, чай. — Прохор небрежно сунул в руку девочки сверток и решительно зашагал к своему дому.

Таня развернула пеструю тряпку и увидела очки с толстыми стеклами. Девочка даже руками всплеснула.

— Проша! Проша! Обожди!

Прохор остановился. Он обрадовался, что она позвала его, но вид у него был все еще какой-то взъерошенный, обиженный.

Прохор пошел в берестняковскую породу и был не по летам рослым, плотным. Лицо у него смуглое, глаза черные, диковатые. Диковатость взгляду придавали густые сросшиеся брови. Подбородок у Берестяги был раздвоен глубоким шрамом. Еще совсем маленьким Прохор на спор поехал с горы, с какой и взрослые парни не рисковали съезжать. С горы-то с той он съехал, но не смог вовремя отвернуть в сторону и его вынесло на застывшую Видалицу, на бугристый лед. Отчаянный мальчишка ударился подбородком и рассек его до кости. Он не плакал. Это была его первая победа. Прохор впервые победил страх. И в знак той большой победы ему был дарован первый шрам на лице. Шрам на лице мужчины — лучшее украшение.

Таня подошла к Берестяге и тронула его за руку.

— Какой ты хороший, Проша… И добрый.

— Ладно тебе, — смутился Берестняков.

— Как же ты их нашел?

— Очень просто. С самого темна искал. Еще вчера с вечера решил найти их. «Не мог же, — думал, — их леший утащить». Вместо школы и пошел на Хитрую. Перекопал всю гору. Нету очков. Снова стал перебирать каждую снежинку. Опять нету. Так раз пять кряду. Притомился даже. Сел на лыжи передохнуть… Услышал белку. Глаза поднимаю и вдруг вижу, что-то сверкнуло на кустике. Я туда. Висят пропащие.

— Проша, на тебе одежда заледенела, — встревожилась Таня.

— Подумаешь, беда какая! — Берестяга счастливо засмеялся и заблестели его белые крепкие зубы.

Еще в сенях Прохор услышал запах пирогов, такой знакомый запах пирогов с печенкой. «Никак, пирогов бабка Груня напекла. Или праздник сегодня какой? Если бы праздник, бабка еще б вчера охать да ахать начала…»

— Проша-а-а, — не заговорила, а запела бабушка Груня. — Проша-а-а, внучо-ок мой сладкий, радостный день-то ужо сегодня. Какой день-ти! Не зря голубочки мне снились. Подлетели к оконцу к моему и все в горенку залететь хотели. Проснулась я, а сердце мое так и заговорило: «Жди, Аграфена, весточки!» Только подумала я об этом, как почтальонша постучалась и кряду три письма из сумки достает: от папки, от дяди Гриши и от Семушки, — бабушка засморкалась в фартук, по щекам ее потекли крупные жидкие слезы.

И хотя Прохор знал, что заплакать бабке Груне ничего не стоит, все же сердце у него сжалось.

— Что? — он шагнул к бабушке.

— Живые все. Все пять соколиков живы.

— Где письма?

Бабушка протянула ему три треугольника. Прохор схватил их и стал приплясывать. А Таня еле сдерживала слезы: вот уже целый месяц от отца не было никаких вестей. Девочка заторопилась на свою половину, чтобы Прохор с бабушкой не видели, как она плачет: у них ведь радость.

До самого вечера в дом Берестняковых приходили соседи, родственники — дальние и близкие. И каждому вслух читались все три письма. Прохор выучил уже эти письма наизусть, как стихи, и читал их с выражением, с чувством.

Вернулась из школы Наталья Александровна. Берестнякова даже раздеться ей не дала, а протянула письма, на которых значилось, что они бесплатные и проверены военной цензурой. Наталья Александровна начала про себя читать письмо Прошкиного отца, но бабка Груня попросила:

— Вслух, Александровна, почитай, вслух.

«Дорогие батя, мама и сынок мой Проша. Пишет вам с далекого фронта сын ваш и отец Сидор Игнатьевич Берестняков. Спешу сообщить, что я жив и здоров. Малость поцарапал меня немец проклятый, но рана уже зажила. Братья мои, Иван и Василий, воюют со мною вместе. В одном танке мы. Они под моим присмотром. Где сейчас младшие, Григорий и Семен, не знаю, но наверняка тоже живы и здоровы и тоже бьют фашистскую гадину. Если есть от них какие вести, то отпишите сразу…»

Наталья Александровна прочла все три письма, поздравила деда Игната, бабку Груню, Прохора и, как все женщины, которые приходили слушать письма с фронта, заплакала.

Берестняковы пригласили своих квартирантов ужинать. Давно они уже питались порознь. Самарины сами отказались от сытной хозяйской еды. У них нечем было платить за нее. Те вещи, какие Самарины привезли с собою, уже давно перекочевали в сундук бабки Груни, а зарплаты Натальи Александровны и денег, которые она получала по аттестату, хватало, чтобы только сводить концы с концами: продукты становились все дороже и дороже.

А Берестняковы жили так же зажиточно, как и до войны, а то и побогаче. Бабка Груня тайком от мужа и внука наменяла немало «городских» вещей и складывала их в свой заветный, окованный железом, сундук. И денег накопилось у нее немало. Старуха продавала продукты на базарчике в леспромхозе. Это о таких, как Берестнячиха, говорили: «Для кого война, а для кого — мать родна».

Дед Игнат пытался стыдить жену, но она его и слушать не хотела.

— Помалкивай, старый дурень. Не твоего ума дело, — каждый раз огрызалась бабка Груня. — Истинно: простота — хуже воровства. Дай те волю, все бы ты роздал, непутевый. Обожди, ужо вспомнишь меня, когда черны дни придут!

— Не накликай беды, толстосумка. Богу молишься, а людей обираешь. Вот пропишу сыновьям на фронт, что спекулянничаешь. Дождешься, все пропишу: и как обобрала жену красного командира, и как кубышку завела — все, как есть, поведаю ребятам.

Бабка Груня, если чего и опасалась, то только исполнения этой угрозы, но хитрое ее сердце подсказывало, что дед Игнат не напишет сыновьям о ее проделках: не захочет добрый и справедливый отец расстраивать своих сыновей.

И Берестнячиха продолжала наживаться на горе и нужде других людей, людей, которые вынуждены были бросить свои города, дома, все свое добро.

Под одной крышей в старом доме Берестняковых теперь жили два кровных врага: дед Игнат и его нелюбимая жена. А Прохор, хоть и не знал всех бабкиных дел, больше держал сторону деда. Прохор всегда знал, что тот добрее, а главное — справедливее бабушки.