Оскар Хавкин - Бурундук

— Уля! — шёпотом сказала Лера. Она глубоко вздохнула и задержала дыхание. — Уля! — выдохнула она, серо-синие папины глаза её округлились.

Но Уля лишь тряхнула прямыми длинными волосами, плотно зажмурила глаза, голос напрягся до последней жилки:

Нет, дело не только в том, что Уле нравится эта летучая, озорная песня, куда-то, неизвестно куда зовущая, и не только в том, что она сама любит вихрем по первому зову, без раздумий… Маленькая была — папа недавно у костра говорил-посмеивался, — едва лишь на ноги стала, так вовсю разлетится, жмурится в весёлом страхе, а рот разинет буквой «у» — мчит, будто и впрямь на коне скачет, хорошо, если за лямки ухватишь, а то налетит на стенку или шкаф и расшибётся до синяков!

Нет, ещё она боится прервать песню, чтоб не разреветься…

— Уль, — подтолкнула старшая младшую локтем, — Уль, погляди под ту сосну, где хворост. Вроде сучок там зашевелился, тоненький, торчком стал… Да то же змея, змея забралась, ползает…

Улин конь остановился на полном скаку. Вместе со своими яблоками-вениками.

Сёстры притихли и так прижались к бревенчатой стенке, будто хотели протиснуться меж брёвен внутрь сайбы…

— И не веточка, и не змея. — Уля, приподнимаясь на цыпочки, вытягивая шею, высматривала сверху вниз кучу хвороста. — Это зверушка, вот кто. — И она тут же села на доску, подобрав ноги…

Как эта ожившая вдруг веточка превратилась в зверушку? Как эта зверушка выросла из сучка? Ведь Лера, приметив шевеленье, глаз не спускала с груды валежника!

Нет, не ошиблась Уля: зверушка!

Сидит себе зверок-зверушка, жёлтенький с сереньким, на задних лапках, передние покороче, на весу, чуть вытянутая мордочка задрана кверху, будто с неба чего-то ждёт, облака обнюхивает.

Как ты сюда попал, эй, длиннохвостый? Подкрался, да? И по хворостинкам забрался? Ага? Или оттуда снизу, из той кучи валежника вылез, из проволочного сплетения сучков, порыжелой хвои и листьев, из веток, чёрных, повядших и живых, ещё зелёных?

Эй ты, отвечай, зверок-зверушка, хватит вынюхивать! Кто ты есть? Добрый, смирный или зубами хвать?

Он не отвечал, жёлтенький с сереньким. Он даже не глядел в их сторону. Он недолго посидел на лапках. Беспокойный, сторожкий, с лёгким поворотливым телом, он крутился, суетился, что-то выглядывал, что-то вынюхивал, что-то выслушивал — и не уследишь за ним: то изогнёт сгибучий-разгибучий вёрткий хвост к затылку, то сунет его под себя, чтоб помягче, то выпрямит трубой. Сам согнётся горбушкой, или растянется пружиной, или в комочек, насторожённый, поднатужив упругие лапки…

Ну и непоседа, рыженький, ржавенький, а брюшко-то — глянь, Лера! — бело-серое, а метёлка хвоста — глянь, Уля, вон тряхнул ею! — бурая метёлка, будто в кофе сунули!

Эй, как звать тебя, хворостухин сын, кто ты есть — заяц не заяц, кролик не кролик, суслик не суслик, кто ты таков? Скорее, белочка, так почему ж ты не на дереве?

А он — будто услышал! — повернул к застывшим на скамейке девчонкам круглоносую морду, наставил маленькие заострённые ушки, и в тёмных смородиновых глазах — любопытство, тревога, вопрос: «А вы сами-то кто такие?» — и вдруг, тоненько, по-мальчишечьи свистнув, как их приятель Кузя во дворе, мелькнул полосатой спинкой — исчез, провалился, растаял, точно утренняя дымка над сопкой…

Неподвижна под сосной груда валежника, неровная, взлохмаченная, ощетиненная, вся в щёлках и прорехах, в проволочной путанице ветвей, — неподвижна и пуста, будто и не было на её верхушке маленького, суетливого, жёлто-серого зверка-зверушки!

Девочки даже привстали с досок. И снова опустились на них. Опять приподнялись. У Леры серые глаза округлились, а Уля своими чёрными помаргивает — не могут оторваться от валежника, от этих сухих сучьев, мёртвых ветвей, голых и с пожелтевшей хвоей, увядшими листьями, коротких и длинных, чёрных, бурых и зелёных веток, способных вдруг ожить маленьким лесным зверком!

Эй, рыженький, где ты, куда подевался!

Покачнулась густая и широкая сосновая лапа, протянувшаяся чуть не до самой плоской дерновой крыши сайбы, — вниз-вверх, вверх-вниз, мягкие, лёгкие, зелёные живые качели…

Вот же он, вот, вот — замелькал меж веток и пучков хвои, да быстро как, да проворно как!

Когда ж он успел заскочить на дерево? С какой стороны? Как ухитрился вышмыгнуть из валежника? Ага, всё-таки ты белочка, всё-таки на дерево своё скакнула!

Не очень-то хорошо видать её меж ветвей и густой хвои — летает как очумелая, вся не кажется: то краешек спинки, то закругление брюшка, а теперь, когда уселась на ветке, лишь виден изогнутый хвост и обе сомкнутые лапки. И в лапках что-то держит, что-то широкое, коричневое, глянцевитое. Откуда оно взялось?

— Ох, да гриб же это! — заиграла Уля щеками и губами. — Не то обабок, не то маслёнок, здоровенный какой, шляпка аж отсвечивает, и даже травинка на ней…

— Позавтракать собралась, — засмеялась Лера, — неужели, такая махонькая, весь гриб съест!

Будто даже позавидовала белке!

Вот сидит Лера, спокойная и рассудительная, терпеливо ждёт, что белка сделает, а Улю просто лихорадит, не температура ли поднялась? Вечно так. Придёт Лера из школы, сначала снимет форму, умоется, переоденется, разложит-приготовит свои учебники и тетрадки на рабочем столике, тогда уж разогревать обед, на стол накрывать. Всё у неё по порядку. А Уля — из детского садика, вбежит, шарф по дороге размотает и скорей к сестре или папе — высказать все радости и обиды… А во время обеда вдруг вскочит с места — и к окну: забыла Кузе, соседскому мальчишке, кулак показать!

Эй, белка, что ты там за игру придумала? Нет, она не собиралась завтракать!

Белка, как фокусник, перехватила обабок из коготков зубами, метнулась по ветке почти до истончавшегося кончика — вот-вот сорвётся! — и стремглав повернула назад. Зашелестели коготки по шершавому стволу — и белка уже на другой ветке, двумя этажами выше. А гриб всё торчит из пасти, как трубка у деда Савоси.

Проскакала она туда-сюда, повертелась, кинулась к развилке-рогатине ветвей и — ведь вот ловкачка! — раз, и наколола зубами огромный гриб шляпкой на торчащий остряком сучок!

Махом насадила — осторожно, уверенно и даже лапкой чуть подправила, косину убрала, чтоб покрасивше висел! Да ещё полюбовалась своей работой! И перескочила снова на ствол — шмыг-прыг-скок! — распластавшись, молнией кверху, выше, ещё выше, до самой почти макушки, сверкнула рыжим боком на солнце и пронеслась косым лётом на широкую, лопатистую ветвь соседней сосны. Мелькнуло, закачалось, продрожало — нету белки, нету циркачки, затерялась в тайге…