Оскар Хавкин - Бурундук

Не сговариваясь, взявшись за руки, сёстры побежали за сайбу, к куче валежника.

— Девчонки! — крикнул вслед папа. — Пробежка, гимнастика, берём полотенца и на ключ — умываться ко сну!

— Сейчас, папа, сейчас… Мы на минуточку!

Они, ступая на цыпочках, почти не дыша, подошли к высокому, толстому пню, стоявшему, как страж, у Кузиного хворостяного домика.

Бледно-жёлтый срез пня глядел на них пустым, круглым и просительным глазом: «Ну-ка, что там ещё у вас для Кузи? Что принесли?»

Всё до крошки подобрал!

Вот так Кузя, молодец, понятливый, небось сидишь в своей норе и дожидаешься утра, свой завтрак на пенёчке представляешь… А мы принесём, это дедушка так просто ворчал.

Было их четверо — папа, Уля, Лера и дедушка. А теперь побольше — пятеро. Вместе с Кузей.

Вот так ночка им выпала, ну и страхи — будто нарочно подгадало к уходу деда Савоси. Будто тайга его одного и побаивалась. И дождалась своего часа, чтобы закуролесить, сорваться с места.

День-то прошёл славно, хотя они и провели его возле сайбы, как строго-настрого наказывал дед: «В тайгу ни шагу, ни девчонкам, ни тебе, Тихоныч! Избёнки держитесь, костра, ключа, валежника — вот ваши пограничные знаки…»

И обед прошёл скучней, чем при дедке. Похлёбка, которую они варили втроём, была не так хороша, как у деда Савоси, хотя дома в городе сами готовили, приучены. Всё так, но дед добавлял в кипящий суп корешки, травки, листочки — то просушенные, из мешочков, то свежие, только сорванные: дикого чесноку — черемши, полевого лука — мангира, клубня сараны, — и даже постный суп имел при такой заправке вкус рыбы, мяса, дичи, до того вкусно, пряно, сытно. А к супчику ещё дедкины присказки, которым хоть верь, хоть не верь: «Раз пришёл с обхода, гляжу: медведица на дыбках, ухватила котелок обеими лапами и дует мою похлёбку задарма, даже разогреть не потрудилась, морда умильная…» Поверишь той побасёнке, если Лерка по две миски выхлёбывает! Правда, и своё варево тоже умяли, суп пшённый, с чёрным подсохшим хлебом…

Вот бурундук ел — не спрашивал, кто поварит: они или дедушка. После обеда нанесли ему, навалили на пенёк картошек с хлебом, а сами ушли за сайбу, схоронились за выпиравшие из пазов брёвна. И папу сманили с собой. Недолго ждали на этот раз.

Кузя выскочил на макушку валежника, покрутил мордой, поогляделся и махнул на пенёк, на краешек, ни крошки не смахнул. Раз-раз-раз! — щёки смешно вспухают и опадают, очистил пенёк — здорово, сидючи в своей норе, оголодал! — а остатки за щеку, так туго набил, аж мордочка вздулась, стала похожа на полированный шар, на котором поблёскивали тёмные, точно подведённые чёрной тушью глаза.

Взмахнул длинным жёлто-бурым хвостом — и нет бурундука на пеньке, и на валежнике нету, где-то в сторонке, за колодиной тенью мелькнуло тонкое юркое тельце.

Папа с налёту кинулся грудью оземь — как только не расшибся! — вглядываясь в то место, где прострочил бурундучок. Встал, весь в земле, травинках, хвое, волосы встрёпаны, глаза искрятся — ну совсем мальчишка, а не взрослый человек. Так седенькая бабушка папе выговаривает, когда приезжает в гости. «Мы ж, мама, геологи, все немного шальные — без этого мы разве нашли бы то, что ищем?»

— Вон туда он, девчонки, под бурелом юркнул. Там у него домишко, там живёт-проживает. Ну что, пойдём к Кузе в гости?

А что же? Пойдём. Он теперь, наверное, подобрее стал, после угощения, Кузя.

Шагах в двадцати от хворостинника лежали рядом две поваленные ветром сосны. Падая, они крепко обнялись, сплели ветви и хвою, так и полегли — не различишь, чья одёжка кому принадлежит, сплошной покров, густой и колючий, но местами хвоя осыпалась, ветки переломились и видать стволы, какие они стройные да прямые, только кора пооббита при падении…

На четвереньках, ползком, в разных концах, накалываясь о хвою, ударяясь о сучья, искали они Кузину нору. Лера и Уля даже раз так зазевались, так увлеклись, что сшиблись лбами, а папа поцарапал колено.

Они уже «прочесали», как сказал папа, всю площадку вокруг стволов, под стволами по два раза, вдоль и поперёк, туда и обратно. Папа, притомившись, встал с колен, стряхивая со своих побелевших от старости джинсов грязь и хвоинки. Уля присела на ствол, а терпеливая и упрямая Лера всё-то ползала и шарила меж ветвей. Мог бы и подсказать, Кузя, мог бы и встретить, разве так гостей принимают!

— Нашла! — Леркин голос, словно из подземелья, из-под гущи ветвей. — Дырочку нашла какую-то, только в неё и мышка не пролезет!

Папа с Улей бросились на голос.

Дырочка была похожа на удлинённую букву «О», и такая узенькая, такая махонькая — только мышка-полёвка, змейка или ящерица могли пролезть в этот лазок.

Неужели в эту чёрную продолговатую яминку, в это игольное отверстие мог проскользнуть Кузя? Эй, где ты там? Отзовись, свистни! Затаился, небось прислушивается, а может, рассердился, что его тревожат, — вот высунет морду и цапнет.

Уля даже руки убрала за спину.

Она смотрела на приманчивый щелястый вход в Кузину квартиру и вспоминала, как намедни дедушка прутиком рисовал по слою остывшего пепла, как выглядит бурундучья норка! От входной щёлки ход сначала прямо, это хитрость, потому что коридорчик вдруг ныряет вниз, вглубь, а там новый проулок ведёт к круглой зале, это Кузина кладовка, а за нею тянется коридор дальше, и там тоже в конце тупичка комната шаром — здесь Кузя почивает, как дед сказал, — тут квартире конец. Но Кузя любит жить просторно, удобно, чисто и по бокам коридора понастроил всякие ответки-тупички: «Там у него душ, там уборная, да не одна, там комната отдыха — и никакой тебе квартплаты». Это всё шутки, а по всему — чистюля наш Кузя, опрятно бурундучок живёт, и это сёстрам по душе, поскольку плескаться у ключа — их любимое занятие…

Уля глядела в узкое отверстие: Кузя, где ты? Наводишь порядок в кладовке? Устилаешь полы в коридорах берёзовыми пахучими листьями? Свернулся калачиком, прикрывшись хвостом, в своей круглой спаленке? Или умываешься в тупичке? Превратиться бы в иголочку, в жучка, в мураша — и туда, в норку, поглядеть, как Кузя живёт и чем он занимается!

А вдруг он у входа, в темноте, притаился, пощёлкивая зубками, — хвать Улю за нос!

Но бурундук не показывался: напугали они его, и ужин, положенный ему на пенёк сёстрами, остался нетронутым.

…Нет, не они напугали бурундука.

Не из-за сестричек Кузя не вылезал из норки.

Из-за кого же?

И утром и днём было тихо вокруг сайбы. Только отдалённый гул снизу, от реки.

А вечером, когда они втроём сидели у костра, началось. Спереди шелестнуло. Сбоку пискнуло. Сзади треснуло. Шорохи, голоса, возня. Отблески огня на стволах деревьев, на сосновых лапах, на ветках кустарников, на траве заколебались, замельтешили, — их рассекали, прерывали, затемняли быстро проскользавшие, пролетавшие живые тени…