Сергей Александрович - Плыви, кораблик!

Оборвалась музыка, раскланявшись, убежали переодеваться девочки. Все зашевелились, задвигались. Лена деловито открыла блокнот, подошла к соседям Полуниной, всё ещё стоявшим в дверях.

– Вы не знаете, как звали мужа Анны Николаевны, погибшего на фронте? – немного понизив голос, спросила она Нину. Нина посмотрела на Сашу.

– Не знаем, – сказал тот. – Мы здесь недавно живём, нам всего два года назад дали эту комнату.

– И вы не знаете? – спросила Лена Валентину.

– Слышала вроде, да не помню. Фёдор, – подозвала она мужа, – вот девушка интересуется, как старухиного мужа звали.

– Мужа, как и меня, Фёдором, – сказал подошедший Фёдор. – Я ещё мальцом был, а он, как увидит меня, всё «тёзка да тёзка».

– А по отчеству?

– Алексеич. Я Михалыч, а он Алексеич. А сына Павлом. Он в самом конце войны погиб, в сорок пятом. А Фёдор Алексеич – в самом начале. Хороший мужик был!

– Значит, у неё ещё и сын… – Лена о чём-то задумалась, потом спросила: – А этот Павел… Он в какой школе учился, не помните? В нашей на Воронцовском?

– Как не помнить! Помню! Вашей школы тогда и не было, её после войны построили. А мы учились в старой, за переездом.

– Жаль, – сказала Лена.

– Чего жаль? – не понял Фёдор.

– Если бы сын Полуниной Павел учился в нашей школе, мы бы его карточку на доску наших фронтовиков поместили.

– А какая разница?

– Всё-таки, – неуверенно пробормотала Лена. – Ну, ладно, я у директора спрошу.

– А чего тут спрашивать! – сердито сказал Фёдор. Он и сам не понимал, на кого он рассердился – на эту долговязую девчонку с блокнотом в руках или на самого себя. Просто в его памяти опять неожиданно выплыло невесть откуда и так до боли отчётливо: их длинный коридор и Пашка с вещмешком за плечами, стоящий уже у самых дверей. Оглянулся вполоборота на мать, что-то хотел сказать, но не сказал, ничего не сказал матери, только улыбнулся. А ему, стриженому пацану, помахал рукой. И он, Фёдор, крикнул, гулко, на весь коридор: «Бей фашистов! Возвращайся с победой!» И Пашка шагнул за дверь. Было слышно, как сбежал он вниз по лестнице – ведь лифта тогда в их доме ещё не было, его пристроили потом, после войны. Уже стихли Пашкины шаги, а Анна Николаевна всё ещё стояла в коридоре. Анна Николаевна и он, соседский мальчишка Фёдор. В квартире больше никого не было – ни родителей Фёдора, ни Ивантеевых, даже ивантеевская бабка куда-то ушла, должно быть в очередь за продуктами. Они стояли вдвоём в коридоре – Анна Николаевна и он, стриженый лопоухий пацан. И вдруг он увидел, что Анна Николаевна улыбается. Даже его, несмышлёныша, удивила её улыбка. Люди в то время вообще редко улыбались. Чаще плакали. Громко в несколько голосов плакали Ивантеевы, провожая на фронт отца. Рыдали навзрыд или молча глотали слёзы женщины прямо на улицах. Вот почему удивила его тогда улыбка на лице соседки. И сейчас Анна Николаевна всплыла в его памяти такой, какой она была тогда – в цветастом платье с голыми загорелыми руками, с копной каштановых волос. «Ёлки-палки, – мелькнуло у него. – Ведь она тогда была моложе, чем теперь моя Валентина!» А ещё он только теперь, спустя десятилетия, понял боль, отчаяние и мужество той её улыбки. Она ведь понимала, куда идёт её Пашка, понимала, что предстоит ему, как и его товарищам, тяжкий путь, но она не хотела, чтобы он унёс с собой в этот путь её боль и тревогу. И он с каким-то запоздалым страхом посмотрел на сидящую посреди комнаты старую женщину в тёмном платье с седым реденьким пучком волос, с желтоватым лицом. Он перевёл взгляд на долговязую девчонку, всё ещё стоявшую перед ним со своим блокнотом, и пробормотал невпопад:

– … Она… Анна Николаевна… была такая… Она песни пела… Ватрушки пекла…

– Ватрушки! Какие ватрушки? – недоумевающе посмотрела Лена. Но Фёдор только махнул рукой, повернулся к жене:

– Пироги твои готовы?

– Готовы, а что?

– Что, что! Живём, как кроты – каждый в своей норе, – неожиданно закричал на Валентину Фёдор.

– Ты чего это развоевался? – повысила голос обиженная Валентина. – Я и на работе, и дома. Верчусь как белка в колесе.

– Ладно тебе, – притих Фёдор. – Ты вот что, тащи сюда свои пироги!

Валентина удивлённо глянула на мужа, но перечить не стала. Вышла на кухню и вернулась с блюдом пирожков.

– Ешьте! Ешьте, – приговаривала она, угощая ребят. Проголодавшиеся ребята быстро расхватали пирожки. Валентина подошла к Анне Николаевне.

– Отведайте пирожка!

Анна Николаевна медлила.

– Берите! Чего вы! – закричал Кореньков, жуя пирог. – Очень вкусные! – И Анна Николаевна взяла у соседки пирог.

Девочки уже переоделись в свои коричневые школьные платьица, спрятали белые юбочки в пластиковые пакеты. Лена была довольна тем, как прошло выступление её пионеров. И ребята выступили хорошо, ничего не напутали. И соседи Полуниной, хоть и были посторонними людьми, но, по-видимому, тоже остались довольны. И сама эта Полунина тоже как-то повеселела. Лена считала, что эту дружбу её пионеров с их подшефной неплохо закрепить. Хорошо бы, чтобы Полунина сказала ребятам несколько слов. И перед тем как попрощаться, Лена обратилась к Анне Николаевне и своим чётким голосом проговорила так, как обычно говорила на сборе:

– Анна Николаевна, в заключение расскажите нам немного о вашем муже, – она заглянула в блокнот, – Фёдоре Алексеевиче, и о вашем сыне, Павле, о том, как они героически сражались, как погибли…

Лена посмотрела на Анну Николаевну, и ребята смотрели на Анну Николаевну. А старая женщина, сидящая в кресле, вдруг заплакала. Она плакала молча, беззвучно, и слёзы её были мелкими, скупыми, они то останавливались, то вновь скатывались по желтоватому сухому лицу.

Лена знала, как надо отвечать на уроке, чтобы получить хорошую отметку, знала, как проводить пионерский сбор или выступить на собрании, но она не знала, что надо делать, если человек плачет. Она очень растерялась и оглянулась на ребят, но ребята и сами стояли растерянные и испуганные. На соседей, но смущённые соседи тихо один за другим покинули комнату, словно предоставляя старой женщине возможность выплакаться вволю. И Лена, не попрощавшись с подшефной своих пионеров, тоже вышла за дверь. За ней потянулись и ребята. Кореньков тоже пошёл за ребятами, но, пройдя до конца коридора, остановился и повернул обратно.

Анна Николаевна уже не плакала, хотя по-прежнему сидела в своём кресле.

– Анна Николаевна! – закричал Кореньков. – Помните, я вам про Борьку Авдеева говорил, как он на лошади верхом скакал. Он всё врёт – Борька. Он только посидел на лошадиной спине. А лошадь была с телегой. Это не считается, что скакал! – Он налёг на задвинутый в угол круглый стол и повёз его на середину комнаты.