Мирча Дьякону - Когда у нас зима

Мама ждала нас за накрытым столом, мы поели с аппетитом и пошли в школу.

Потом целую неделю мы занимались каждый своим делом, и я купил часы у одного мальчика. Он сказал, что они были когда-то золотые. Теперь они железные. Я отдал за них десять марьян. Довольно дешево, потому что часы все-таки есть часы, даже если они уже десять лет не тикают. В сарае я застлал сундук с деньгами скатертью, хоть и рваной, но настоящей, положил на нее часы, теперь не хватало только цветов и блюдечка с вареньем, чтобы принимать гостей, то есть Алуницу Кристеску.

Мой брат взялся мастерить кораблик и пока что раздобывал резинку для мотора. Ко мне он очень хорошо относится, вечером рассказывает мне из «Спартака» про запас на будущую зиму. Мы с ним такие дружные, как на фотографии.

Папа почти не бывает дома, и где он ходит — неизвестно. Мама какая-то грустная, но все равно поет, когда подметает.

В воскресенье мы проснулись поздно и под птичье чириканье. Я посмотрел на моего брата, а он — на меня. Значит, с сегодня начинается весна, кончилось это куцее послезимнее время года! Мы на радостях чокнулись кружками с водой, сказали: «Ваше здоровье» — и выпили до дна. Потом мы пошли пасти корову. Первый раз всегда надо идти вдвоем, потому что корова в первый раз ведет себя, как ягненок, может прободать ворота или перепрыгнуть через забор, а ты, если один, стоишь дурак дураком.

Долго мы ее не пропасли, трава еще не выросла как следует, а когда вернулись домой, мама поджидала нас с ковшиком, чтобы мы ополоснули руки, потому что пришла тетя Чичи. Она была вроде бы веселее, чем обычно, но мне не нравится, когда люди веселее, чем обычно, тем более что тетя Чичи всегда очень кислая, как будто всю жизнь ела одни вишни. Она погладила нас по головам и спросила, хорошо ли мы себя ведем, но ответить мы не успели. Она вдруг стала печальной и объявила, что у дяди Леона было плохо с сердцем и что, сами понимаете... Она даже чуть не заплакала, но вовремя посадила пятно на платье. Мама засыпала пятно тальком, угостила ее вишневой наливкой, показала несколько павлинов, и под конец, когда мы прощались, тетя Чичи сказала, что нам надо заявить про ружье, потому что дядя Леон не сегодня завтра умрет. И снова чуть не заплакала.

Мне было жалко дядю Леона. Я поделился с Алуницей Кристеску, и ей тоже стало его жалко. Дедушка говорит, что кто умирает, спасается, но я это не очень понимаю. Мы с Алуницей решили думать о дяде Леоне каждое воскресенье. Она больше любит моих родственников, чем своих, которых так мало.

Папа на новость ничего не сказал, но есть не стал, взял папиросы и пропадал где-то до самого вечера.

В ту ночь я заснул поздно, но не из-за луны. Просто я слышал, как папа говорил, что, как только умрет дядя Леон, надо будет заявить про ружье, вот нам и ярмарка. Мама плакала. Мне не захотелось больше жить, и я снова видел во сне партизан. Не успела победить Советская Армия, как я проснулся в поту и усталый.

Чирикали птицы, и в траве завозилась всякая живность. Точно при первом самолете я встретился с Алуницей Кристеску. Она мне рассказала, что ее папа, а он у нее лесник, нашел в лесу окурки и остатки костра и думает, что это от бандитов. Я притворился, что мне все равно, мы еще поговорили о том о сем, то есть о замках и охотничьих угодьях, и я пошел домой. Моего брата я нашел за работой, он распарывал старые пижамы и выдергивал резинки для корабельного мотора. Я ему рассказал про окурки и костер. Мы решили пока что дрессировать Гуджюмана, чтобы пойти по следу. Устроили первый урок дрессировки, но Гуджюман в ответ на все приказы только лизал мне руку.

В обед нас ждала большая радость: папа купил велосипед и принес еще два пакета под мышкой, а в них — по пижаме для нас, причем штаны внизу широкие, как у всех нормальных людей. Он сказал нам, что летом мы пойдем в город и он нам купит брюки клеш. Я не знал, что мне делать от радости. Смеяться — это слишком мало, поцеловать папу — это у нас не принято, так что я отправился прямиком в сарай, читать прощальные письма.

Вечером, после школы, брат выложил мне свой план: когда стемнеет, проехаться на велосипеде по улице.

— Почему когда стемнеет? — спросил я.

Он объяснил, что нас не должны видеть. Мне было стыдно, но я снова спросил его, почему.

— Потому что мы будем в пижамах, дурак!

— Сам дурак!

Но я еще многое не выяснил.

— А почему в пижамах?

Наверное, он от меня устал, поэтому больше не обзывал дураком.

— Чтобы мы могли защипить правую штанину прищепкой, иначе какой толк от велосипеда?

Он был прав. Мы приготовили пижамы, еще раз поблагодарили папу, чтобы он не очень рассердился, если застигнет нас в темноте с велосипедом.

Я бы хотел, чтобы нас увидела Алуница Кристеску — на велосипеде и в широких штанах, но она ложится спать очень рано, потому что ей не надо на ночь расчесывать волосы, как другим девочкам.

Велосипед был новый и сверкал. Пижамы были в полоску, и я даже подумал, что, может быть, мы арестанты и сбежали с каторги.

Мы ехали по очереди, один ехал, другой бежал рядом. Потом наоборот.

Но и на этот раз наоборот был нечестный, потому что он ехал больше, чем я, и делал вид, что не слышит, когда я его окликал, и моя прищепка была не прищепка, а вовсе даже английская булавка, потому что он взял себе единственную прищепку в доме. Но все равно было здорово, и я жалел, что нет никого посмотреть, как мы едем ночью на велосипеде и с прищепками. Только вдруг посередине дороги показалась тень. Я ждал, что она свернет в сторону, когда мы подъедем.

Она никуда не свернула, но я не удивился, потому что если тень не сворачивает, тогда это дерево или коряга, они прикидываются тенями, со мной такое случалось во сне.

Тень, на которую мы наступали, он верхом, я пеший, все же была человеком, есть такие типы, надвинут шляпу на глаза и не отвечают, когда с ними здороваешься. Мы его объехали, а он у нас за спиной сиганул через канаву и зашел в чей-то двор. Мой брат резко затормозил и оглянулся.

— Поди погляди, куда он вошел, тут пахнет чем-то нехорошим.

Пахло гнилыми яблоками из силоса, он был прав, но поскольку он прошептал все это мне на ухо, я взял и ничего не услышал и потому не пошел за тем типом. Успеется. С тенями, которые сигают через канаву и не здороваются, лучше не связываться.

— Оглох? Иди, а то отниму прищепку, и вернешься домой на своих двоих,— сказал он.

Но я и теперь не услышал. Раз уж начал не слышать, надо держаться.

— Дурак!

— Сам дурак!

Мы могли спокойно ссориться, вечер все равно был испорчен. Я не очень об этом жалел. Жальче было, что нас никто не увидел на велосипеде, как мы поднимаем за собой пыль, будто настоящие машины. Через нас проходит довольно много машин, в этом году прошло пять. И погода была холодноватая для пижам, так что мы повернули и поехали домой. Теперь мы ехали только наоборот, то есть он все время на велосипеде. Тишина стояла — я сказал бы — могильная, но боюсь. Первый в этом году сверчок пилил ночь своей пилкой, и я снова подумал, что мы — беглые каторжники и ищем, кто бы нас приютил, какая добрая душа. Я уже озяб совсем по-каторжному, когда посреди дороги снова стала тень. Я знал, что она не двинется с места и не ответит на «добрый вечер». Мы ехали еле-еле. Сверчок замолчал. Мы сказали: «Добрый вечер». Тень не ответила, но мне послышалось, что она тяжело дышит, и я еще раз сказал: «Добрый вечер». Было жутковато, и пижамы на нас набрякли от росы, я не знал, что она такая промозглая, хотя в стишках ее только и делают, что хвалят.