Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

И кажется ему, что голос его звучит, как набат, из края в край огромной площади и эхом отдаётся среди молчаливых стен и башен Кремля.

А наверху, над его головой, звёздным шатром повисло небо.

Столько звёзд, что даже свет месяца не может притушить их мерцающего блеска...

Потом ему пришлось бежать без оглядки. Замелькали огни фонарей: это к нему и оттуда и отсюда — со всех концов устремились растревоженные его голосом стражники.

Не тогда ли ему впервые пришло в голову: а если тот амбар, что стоит у них во дворе пустым уже много лет, если взять его да приспособить на первый случай для их представлений?

Сколько народа потянулось на воскресные спектакли! Из всех уголков Ярославля. Уже и амбар стал тесен.

И вот наконец — скоро открытие нового театра. Огромного. На тысячу зрителей.

Постройка его подходит к концу. А строил этот театр, можно сказать, весь Ярославль!

Спору нет, немалую толику денег вложили в это дело они, Волковы, пять братьев. Но разве им одним по силам было бы поднять такую постройку, да ещё за такое короткое время?

Содержатель ленточной фабрики Фёдор Холщевников с сыном Егором, оба страстные театралы, прислали для постройки тёса и брёвен. Дал кирпича купец Григорий Серов, тоже любитель театральных представлений. Он и сам иногда ставит у себя в доме спектакли. Кузьма Крепышев прислал сказать, что пусть, мол, не сомневаются: он отпустит холста на занавес и декорации. Бесплатно отпустит и сколько потребуется! Кто дал красок, кто гвоздей, кто кровельного железа...

И закипела работа!

Явились и плотники, и столяры, и маляры, и кровельщики. Да нет, без денег пришли работать! Гончарных дел мастера — ими славится Ярославль — сделали для печей их будущего театра фигурные изразцы с разноцветной поливой — зелёной и жёлтой.

Теперь большое деревянное здание театра стоит готовое. Снаружи оно ничем не примечательно: просто длинный сарай без окон. Да и внутри в нём нет ничего особенного. Разве только большая удобная сцена и нечто вроде чуланов позади неё, где смогут переодеваться актёры.

Но ведь главное в другом: сколько людей смогут смотреть их спектакли! Кто захочет, тот и смотри. Можно и одну копеечку за вход!

Сейчас все они — сам Фёдор Григорьевич, и оба его брата, и остальные актёры — заняты устройством сцены, декорациями, освещением, костюмами. Все они на время превратились в декораторов, костюмеров, в маляров и плотников.

Поскорее хочется открыть театр, а работы, кажется, прибывает с каждым днём!..

— Фёдор! Фёдор, поди-ка, глянь! — крикнул Гаврила Волков, подзывая брата. — Чего-то подбавить надо, не то сини, не то зелени... Не тот колер, мертво очень...

Он отходит от холста. Издали смотрит на тёмно-серые, почти чёрные мазки. Это декорация — скалы, к первому спектаклю. «Милосердие Тита» пойдёт в день открытия театра.

Волков подходит к Гавриле. Некоторое время молча смотрит на скалы. Потом берёт у брата большую кисть и, обмакнув в краску, уверенной рукой кладёт несколько широких мазков. Но не синих и не зелёных, как думалось Гавриле. Нет, густой багрянец заиграл на скалах, точно лучи заходящего солнца, пробившись сквозь тучи, брызнули на мрачный пейзаж.

— Ловко! — усмехнулся Гаврила, отойдя от холста на несколько шагов. — Чего там, врать не стану — в мыслях не было мазнуть багрянцем...

А Фёдор Григорьевич уже хлопочет в другом месте. С Яковом Даниловичем Шумским прилаживает освещение сцены. Театр большой, зрителям дальних рядов плохо будет видна игра актёров, если не позаботиться об ярком освещении. После долгих поисков и размышлений Фёдор Григорьевич предложил сделать так: подле каждой масляной лампы, поставленной на краю помоста, прикрепить хорошо отшлифованный лист меди, выгнутый полукругом. Блестящая медная поверхность будет не только отражать свет лампы, тем увеличивая его яркость, но и отбрасывать лучи на лица актёров, декорации.

— А если малость наклонить? — предлагает Шумской и слегка нагибает полукруглый лист ближе к огню. — Обидно ведь! Больно много драгоценного нам света без толку уходит вверх, на потолок...

Фёдор Григорьевич с сомнением качает головой.

— Нет, тоже нехорошо. Лица будут в темноте, ноги же освещены. А если вот эдак? — с живостью говорит он и пристраивает сверху, над масляной лампой, медную пластину. — Как, Яков?

— А ничего... Получается!

И правда, свет под широким углом направлен теперь и не на пол и не на потолок, а прямо на лица тех, кто будет играть на сцене.

Очень хотелось волковцам открыть свой театр на святках. Но вот уже декабрь на вторую половину, и святки вот они, на носу, на днях начнутся, а работы, можно сказать, невпроворот!

Никто не сидит без дела — кто молотком орудует, кто грунтует холсты для будущих декораций, кто самые декорации пишет... А всё-таки до открытия — ох, как далеко!

— Фёдор Григорьевич, а Фёдор Григорьевич! — зовут плотники.

Этим нужно показать, какой высоты делать скамьи для сидения в первых рядах, а какой — в дальних.

А тут явились за Волковым из хора архиерейских певчих. Они разучивают вступление к пьесе: не зайдёт ли Фёдор Григорьевич, не покажет ли? Что-то не ладится у них.

Все стороны блистательного и разностороннего таланта Волкова проявляются в эти страдные для театра дни.

Когда театр строился, он был его архитектором. По его чертежам и рисункам сделали само здание.

И теперь без него, без его советов и указаний, казалось, никто шагу не может ступить.

Наделённый тонким и острым умом, он обдумал всё оборудование сцены — подъёмный занавес, отодвигающиеся в стороны боковые кулисы, освещение и, наконец, машины для разных сценических эффектов.

...Как-то, уставшие после рабочего дня, все уселись на сцене. И здесь, как в горенке после репетиций, один из них предложил:

— Споём, братцы, что ли?

И запели.

И вдруг Фёдору Григорьевичу показалось — словно чего-то не хватает в их хоре. Нет той тонкой звуковой окраски, к которой привыкло ухо.

Вспомнил: где же Настя? Почему её не видно последнее время?

В сутолоке этих дней было не до неё. А вот сейчас как-то пусто... Привык он видеть её милое лицо, ясную улыбку, её весёлую готовность каждому помочь.

— Что это Насти нет? — опросил он, когда кончилась песня. — Может, не знает, где мы теперь сбираемся?

— Знает, — ответил Гаврила. — Намедни повстречал её. Спросил о том же. Говорит, сейчас никак вырваться не может.

— Да ведь какой с неё опрос, — прибавил Иконников. — Крепостная!

Волков задумался. И снова пришло на ум то, что знал давно: да, подневольная Настя, крепостная. Что хотят господа, то с ней и сделают. Их воля — не её...

На святках к Сухаревым понаехал полон дом гостей. Из дальнего поместья приехала сестра Никиты Петровича, Мария Петровна. Приехала в тяжёлой колымаге, лошади цугом. При Марии Петровне в колымаге муж, дети. А в кибитке — приживалки, няньки, мамки, две дворовые девки да баринов слуга.