Анатолий Димаров - Со щитом и на щите

Я плелся и плелся, а полю не было ни конца ни края: было оно такое же бесконечное, как и день, пылавший надо мной. Казалось, что после утреннего боя прошла целая вечность, что я уже неведомо сколько лет бреду в одиночестве. Время как будто застыло, уплотнилось в призрачной своей неподвижности, и я полз по нему издыхающей мухой.

Вечер застал меня все в той же пшенице. И когда солнце все же скрылось за горизонтом, а земля погрузилась в сумрак, я опустился на поле, вытянул измученное тело. Мне уже не хотелось пить, даже рука моя вроде стала меньше пылать огнем.

Зато хотелось спать. Никакая постель не казалась еще такой мягкой, как эта разогретая земля!

Но я не смел даже задремать. Не смел, не имел права, не мог! В левой ладони моей, под онемелыми пальцами, шевелилась граната. Она разбухала, она наливалась тяжестью, дозревая неминуемым взрывом. Металлический цилиндрик запальника неотступно и хищно следил за мной, чтобы при малейшей возможности выскользнуть из-под пальцев, выдернуть дужку, спустить боек. И я чувствовал, что он рано или поздно, а дождется своего: что могли значить мои пальцы в сравнении с металлом!

Все чаще мной овладевало желание размахнуться и зашвырнуть ее подальше-подальше. Пусть летит, пусть взрывается, пусть останется лишь страшным сном, что угнетал меня на протяжении бесконечно долгого дня. Но что-то было сильнее этого желания, и я знал, что буду нести ее, пока не пробьюсь…

Я вздрогнул. Я, кажется, задремал. Не заметил и сам, как прикрыл веки и провалился в сон…

Граната!!!

Даже не взглянув, почувствовал под ослабевшими пальцами выползающую дужку. Она освобождалась потихоньку и осторожно, она замирала каждый раз, когда я шевелился. Я сжал руку с такой силой, что из-под ногтей, казалось, брызнет кровь, и на мгновение замер, боясь вздохнуть. И только стучало сердце, подкидывая руку, что сжимала гранату.

Но вот наконец осмелился посмотреть. Глядел издалека, не решаясь поднести гранату к глазам, будто от того, что она взорвется у меня на груди, а не возле лица, могло что-то измениться. Цилиндрик заметно высунулся, но дужка, прихваченная двумя крайними пальцами, еще держалась.

Осторожно приподнял руку и, повернув гранату запальником книзу, стал давить им изо всех сил в грудь. Запальник не поддается, он сопротивляется, но я давлю и давлю — и чувствую наконец, как дужка начинает ползти под пальцами. Медленно, миллиметр за миллиметром, но все же отползает назад…

Лоб мой взмок от пота. Меня опять начала мучить жажда. Как будто эти жалкие капли высушили меня до конца. Вновь ожила раненая рука, стала гореть сплошным пламенем.

Со стоном поднялся. Собственно, это был даже не стон — стонать я уже был не в состоянии, — какой-то ржавый хрип вырывался из моей наболевшей груди.

Брел, запутываясь, выдираясь и снова запутываясь в густющей пшенице.

Есть ли еще что на свете, кроме пшеницы?

Не знаю, сколько прошел за ту ночь. Может, кружил по полю, как загнанный конь, а может, просто топтался на месте, но, когда стало светать, я все еще барахтался в пшенице. Не позволял себе остановиться, присесть хотя бы на минутку, знал: тогда больше уже не встану. Сразу же засну, и граната, которая только и ждет этого, вырвется из расслабленной ладони…

Чудо свершилось лишь тогда, когда на востоке высунулось из-за края земли солнце. Сперва и сам не понял, что же, собственно, произошло, — почувствовал вдруг, что стало легко идти.

Пшеница осталась позади. Ее будто отсекли гигантским ножом, она остановилась перед неширокой балкой, засеянной клевером. Клевер зеленел влажно и свежо, а дальше, там, где балка опускалась вниз, он был сизым от густой росы. Из последних сил, задыхаясь, все еще не веря, что это роса, я вяло побежал. Упал на колени, зарылся лицом в клевер, и меня сразу обдало влагой, и я застонал от невероятного наслаждения. Я ползал и ползал, купая лицо в росе, я хватал ее ртом, слизывал, омывал потресканные губы, отпивал с листков, промок до костей. Все время боялся, что вот-вот солнце взойдет выше и само выпьет всю росу.

Наконец я поднялся. И как только оторвал исступленный взгляд от мокрого клевера, сразу же заметил группу военных. Стояли они по ту сторону балки и молча смотрели на меня.

Меня как в грудь ударило. И хотя успел разглядеть, что это не немцы — свои, оцепенело стоял в клевере.

У того, который стоял впереди, на груди висел бинокль. Пристальным взглядом он подозрительно смотрел на меня, ощупывая на мне каждую складку. Вот его взор остановился на моей забинтованной руке, и глаза смягчились.

— Кто вы?

Я назвал свою часть: у меня вновь прорезался голос, хотя говорить было больно и тяжело.

Услыхав название «Садковцы», военные оживились, заговорили. Один из них быстро полез в планшет, достал и развернул карту, а тот, что с биноклем, все еще рассматривал меня.

— Что это у вас в руке?

Только теперь я вспомнил о гранате. Вспомнил и содрогнулся.

— Бросьте! Она вам больше не нужна.

— Не могу… Она без предохранителя…

Некоторые сразу же отступили от меня подальше.

— Зачем вы его выдернули?

— Это не я… Это капитан…

— Где ваш капитан?

— Застрелился…

Военные притихли. Тот, с биноклем, обернувшись, приказал:

— Лейтенант, заберите гранату! И отправьте его немедленно в санбат!

Ко мне подскочил лейтенант, почти мой одногодок. Лицо его светилось готовностью выполнить любое приказание своего командира.

— Отойдите только подальше!

Лейтенант пропустил меня вперед — видимо, стерег мою руку с гранатой.

За неглубокой балкой, где я ползал по росе, была еще одна, более глубокая балка, с крутыми изрезанными краями. Мы остановились над ней, и лейтенант скомандовал:

— Дайте сюда гранату!

Я протянул ему руку. Он с силой прижал блестящий цилиндрик и, побледнев, сказал почти шепотом:

— Пускайте…

Я попробовал развести пальцы, но они не слушались.

Они оцепенели, и как я ни напрягался, ничего не мог с ними поделать.

— Не могу! — сказал я с отчаянием: мне казалось, что граната прикипела ко мне навеки.

Тогда лейтенант начал сам разгибать мои пальцы. Друг за другом, по одному, пока не освободил гранату. Размахнулся, кинул, упал.

— Ложись!

Граната катилась по дну, подпрыгивая черным мячиком, а я стоял, не сознавая, что делать. И лишь после того, когда она взорвалась, и над головой моей прошуршали осколки, и лейтенант, вскочив на ноги, стал меня ругать, ноги мои подкосились, я сел прямо на землю.

Трясся всем телом и плакал.

Это были мои первые и последние за всю войну слезы.