Елена Серебровская - Начало жизни

Младенец… Первый глоток воздуха, наполнившего крошечные легкие, первый глоток сладкого материнского молока даются ему не легко. Но пусть привыкает, он — человек, и вся жизнь его будет состоять из усилий, из напряжений мышц и нервов — усилий, вознаграждающих сладкой усталостью, спокойным сознанием не зря проживаемой жизни.

Вот он лежит, крошечный, на сильных руках отца, лежит и еще не знает, что бледное, нежное лицо, вдавленное в подушку постели, — это лицо его матери. Мукам подверг он, появляясь на свет, самое дорогое, первое близкое ему существо — мать, но нет на ее лице ни обиды, ни горечи. Есть гордость, есть неисчерпаемая нежность, есть готовность вынести всё, чтобы только жил он, новый побег на стволе могучего раскидистого дерева — рода людского.

Двое взрослых людей смотрят на маленького незнакомца, изучая его добрыми родительскими глазами. Не чудо ли это?

Младенец молчит, но и молча он отвечает на этот вопрос. Это маленькое бессловесное существо, лежащее на руках отца, — женщина, будущая мать других детей. Вот оно потянуло вверх свои крошечные, почти не управляемые руки. Придет время — и руки эти сомкнутся на загорелой крепкой шее веселого сильного парня, и природа вознаградит их за смелость, за нежность и силу.

В родильном приюте легко перепутать сына кухарки и домовладелицы. Но в первых же бумагах, выписанных новому человеку, будет черным по белому обозначено то, что поначалу определит разные жизненные пути одинаковых с виду малышей: родители, сословие…

А дальше?

На просторном, заросшем бурьяном дворе бегают дети. Что знают они о широких шагах истории! А она сейчас в стремительном движении, она — на марше, только пыль от тяжелых сапог, только дробь барабана, да на рассвете — отрочески-звонкая трель трубача, выводящего зорю!

Мимо деревянного забора, за которым играет гурьба детей, идут солдаты. Сегодня одни, с красными флагами, на которых написано «Владыкой мира будет труд», а завтра — другие. Их невозможно понять, они говорят на непонятном, каркающем языке, и дети с испугом рассматривают их сквозь щели старого забора.

Проходит срок — и тою же улицей опять топают другие солдаты. Их ведут лощеные офицеры в новеньких мундирах с какими-то овальными бляхами на высоко вздернутых передках фуражек. Но вот и от них уже нет следа!

Проносятся конники в запыленных буденновках, похожие в своих суконных шлемах на былинных богатырей, и снова идут солдаты. Те, что пели когда-то песни и несли над головами красные кумачовые платки. «Дай, девчина, напиться!» — и босоногая маленькая девчонка пулей летит домой, чтобы сейчас же вынести на крыльцо большую медную кружку воды, — ох, и тяжелая кружка, наверно, с полведра! А солдат выпивает ее одним залпом, отирает губы рукой и бежит догонять товарищей.

Плохо ты смотришь, девочка! Не запомнила ни одного лица, — а ведь это прошли герои. Ты будешь по книжкам изучать их жизнь. Один из них станет управлять городом, в котором ты живешь. Военная слава другого прогремит от Черного моря до Балтики, и портреты его вывесят во всех рабочих клубах. А третий… Третий начнет свою мирную жизнь чекистом, а кончит поэтом, и ты будешь листать его книги, повторяя волнующие душу слова.

А пока — гремят песни, над маленьким городом рвутся снаряды, у соседей убило отца, чей-то мальчик попал под поезд, сестренка умерла от тифа… Не в стороне, не мимо шагает история, она задевает твою жизнь, пересекая ее во всех направлениях, управляя его. Она лепит из тебя человека, как ты сама лепишь из комка, серой глины гусей-лебедей. Не мало пинков и шлепков получит рыхлая глина, пока станет тем, чем ей положено стать. Как же ты, жизнь, интересна и хороша! Как сладко и радостно становиться из несмысленыша человеком, узнавать, узнавать, узнавать и, наконец, творить, строить вот этими, своими руками!

Всё начиналось где-то на руках у мамы, в мягком белом шерстяном платке. Хорошо сидеть на этой сильной руке, крепко обхватив маму за шею. Лицом уткнуться в мамину грудь, такую добрую, теплую, свою. Ножки обернуты шерстяным платком. Там, где-то далеко внизу, на земле — мокрые весенние лужи. Люди должны ходить по этим холодным лужам, промачивать ноги. А Маше, то ли дело, хорошо у мамы, и ножки сухие, и тепло. Думать о том, что за нее по холодным лужам ступает мама, девочка еще не умеет. Пока она чувствует только свои беды и радости, как маленький зверек. Мамины руки и теплый платок — больше ей ничего не надо. Пройдет время, мир станет больше, и она научится беспокоиться о других.

В огромной, комнате живет Маша. Посадят тебя на пол — и даже страшновато делается. Видно далеко-далеко, и под папин стол, и под самодельный диван и ящиков и досок. Сверху с дивана свешивается зеленое плюшевое покрывало, а внизу — как в темном лесу: глубоко и загадочно. А вдруг оттуда выскочит волк?

На чисто вымытом красном полу становится особенно уютно, когда няня ставит на пол чугунок с картофелем. Сначала она где-то в кухне сцеживает горячую воду, потом дает чугунку немного остыть, обтирает его тряпкой, чтобы не пачкал, и ставит на пол. А рядом на полу ставится деревянная резная солонка и пустая миска для кожуры.

Картофель в мундире! Что может быть слаще и вкуснее горячего картофеля в мундире? Маша сидит на полу, раскинув ножки, а посреди стоит чугунок. Против Маши сидит сестричка Ниночка. Она еще совсем глупенькая и кожуру с картофеля снимать не умеет. Это делает няня, которая то присядет на минуту рядом, то подымется и торопливо пойдет на кухню посмотреть, не сбежало ли молоко.

Маша двигает чугунок поближе к себе, и ее ножки в заштопанных чулках крепко обнимают его теплые бока. Она берет картофелину, осторожно отдирает шкурку там, где мундир лопнул, обнажив сахарно-белую трещину. Не сразу научишься снимать эти мундиры. Ниночка пробует, но в ее руках белая крахмальная масса так и разваливается. Маша справляется, может, это уже сотая картошка в ее жизни. Потом макает снежно-белую картофелину в солонку и откусывает. Нет, в жизни не мало разных удовольствий, и картошка в мундире — не из последних.

— Ты опять перемазала чулки сажей, вцепилась в чугунок руками и ногами. Ты уже большая, — сердито говорит няня.

В комнате стоит буфет. Это не буфет, а целый дом — Маша могла бы войти в него, не нагибаясь, если бы позволили.