Хорст Бастиан - Тайный Союз мстителей

Родился мальчик, и тогда весь их нелегкий труд приобрел настоящий смысл. Тут уж они себя совсем перестали жалеть.

Пусть малыш никогда горя не знает. В его свидетельстве о рождении было записано — Эрвин Грубер, но они звали его просто Сынок. И правильно, ведь сынком могли звать только того, у кого были счастливые родители. Но вдруг настал день, когда рухнули все их мечты и планы. Грянула война!

Ее муж, ее Франц, отец Сынка, ушел на фронт, и она осталась одна с малышом. Извелась вся, состарилась на проклятой крестьянской работе. Только и была у нее одна надежда — вернется Франц, и они начнут все сначала…

И Франц вернулся. Но он и не думал начинать сначала. Его как подменили. Хвастун, и только. Ничего от ее старого Франца не осталось. Даже для Сынка не находил доброго слова. Скоро, очень скоро он увидел, что в деревне есть женщины и помоложе и покрасивей, чем она. И стал пропадать из дому. Люди шушукались. И Сынок, подрастая, тяжело переживал дурную молву. А она все берегла его, лаской хотела утешить. От этого Сынок еще больше злился и, вместо того чтобы поговорить по-хорошему, кричал на нее.

Фрау Грубер все еще сидит у печи, в руках заштопанный чулок, глаза открыты, но ничего не видят вокруг.

На кухне звякнула посуда. Фрау Грубер вздрогнула. Сынок, значит, вернулся. В горшки заглянул.

— Здорово, мать, — сказал он, когда фрау Грубер вошла в кухню. — Чего-нибудь вкусненького бы!

— Погоди минутку, — ласково кивнув, ответила она. — Я тебе яичницу приготовлю. Мигом. А то поздно ведь уже.

Ничего не поздно! — оборвал он ее грубо. Ласковая манера матери раздражала его. Лучше бы выругала: где, мол, он шатался так долго. А она «уже поздно», и вид такой, будто сама в чем-то виновата. Злой-презлой, Сынок садится за стол и, как барин, ждет, когда ему подадут.

Очень скоро на столе появляется сковородка с шипящей яичницей. Она аппетитно пахнет поджаренным салом.

— Сама-то ела уже?

— Ну что ты, Сынок, я подожду.

— А отец?

— Ушел, как скотину накормили.

— Куда?

— В трактир, должно быть.

Сынок вскочил. Хлопнула дверь. Нет его.

Фрау Грубер застыла на месте, словно жизнь вдруг покинула ее. Она смотрит на дверь и не верит. Ей кажется, будто сердце ее кто-то сжал огромным кулачищем. Она опускается на стул и роняет голову. Проходят часы, и она наконец засыпает.

Выскочив на двор, Сынок подбежал к риге и прижался лбом к воротам. Губы его дрожали. Стыд и обида сжимали горло. Ночная прохлада немного успокоила его. Но стыд гнал неведомо куда. Он вышел на улицу и зашагал по дороге на Штрезов — только бы подальше от дома.

Часто, не зная покоя, бродил он бесцельно по дорогам. Дома он теперь никогда долго не выдерживал. «Дома» — это было равнозначно наказанию. Высокомерие отца и тихое, безмолвное горе матери гнали его прочь, он искал одиночества. И никогда ни с кем не делился ни своими мыслями, ни своими чувствами. Да никто и не интересовался ими. Он чувствовал себя лишним, изгнанным, и, быть может, это и было то общее, что связывало его с ребятами из Тайного Союза. Ну, а вдруг это и есть самая сильная и крепкая связь?

Сынок зашагал быстрее, потом остановился. Справа виднелась крыша электрической мельницы, где они после обеда подкарауливали Лолиеса.

Сынок вспомнил исказившееся от ужаса лицо кулака, когда позади него вдруг разорвалась бутылка с карбидом, и рассмеялся.

Что-то похожее на гордость шевельнулось у Сынка в груди. Нет, не такие уж они жалкие, могут и постоять за себя — на свой манер, конечно.

— Ну, погодите, еще узнаете нас! — проговорил он. — Когда-нибудь все по морде получите! — Сынок и сам не отдавал себе отчета, кому именно адресованы эти угрозы, но говорил он вполне серьезно.

Он снова зашагал вперед, еще быстрее и уже несколько минут спустя очутился в самом Штрезове. Он прошел один, другой переулок и в конце концов остановился перед домом, стоявшим поодаль от других.

Дом этот очень похож на скворечник. В одном из двух окон горит свет. Оно полуоткрыто, и из комнаты тянет табачным дымком, порой слышится грубый мужской голос и женский смех. Сынок стоит под окном и не сводит с него глаз. Он только что слышал голос своего отца. Сынок не замечает, что идет снег, что одежда его промокла, он не чувствует стужи, он видит только это одно окно. Там играет радио, и там смеется человек, виновный в несчастье его матери.

Сынок не мог бы сказать, как долго простоял так, но вдруг, решившись, отошел немного. Нагнулся и поднял камень. Отойдя подальше, он размахнулся, и — дзинь! — зазвенело разбитое стекло. Сынок не стал ждать, а повернулся и зашагал прочь. «Хоть холодно теперь там будет», — подумал он со злостью.

— Все вранье! — изрек Альберт, захлопнув учебник истории. — Вот поэтому у меня и в башке ничего не остается.

— Просто ты ленивый очень, — заметил Друга. — Тогда и неинтересно учить.

Они сидели в чистой комнате Бергов, правда больше походившей на какую-нибудь кладовку, забитую всякой рухлядью. Мебель была изъедена древоточцем, от сырых стен обои отстали, а сквозь белила на потолке проглядывали железные балки, покрытые черно-зеленой плесенью.

Вот уже несколько недель, как Друга и Альберт вместе готовили домашние уроки. Вначале и Родика занималась с ними, однако, убедившись, что она одна гораздо быстрее подвигается вперед, оставила ребят одних.

Новый способ подготовки домашних заданий предложил Друга, и Альберту он понравился. Но он был очень ленив, и Друга часто выходил из себя.

Взглянув на товарища, Альберт прищурился и сказал:

— Будешь ворчать — сожру учебник и воды запить не попрошу!

Хотя Друга и злился, он все же не сумел сдержать улыбки.

— Идиот! — сказал он.

— А может, мне и правда ничего не лезет в башку, — возразил Альберт, — потому, что там вранье одно.

Теперь и Друга захлопнул учебник и сунул его в портфель.

— Был бы честен, сказал бы, что неохота, и все!

— А я правда честный. Ты сам подумай: ведь все, кто тогда жил и знал, как оно было на самом деле, — все они давно померли.

— Ну и пускай! — с чувством превосходства ответил Друга. — Это же ничего не меняет. Всегда находилось достаточно людей, которые записывали историю.

— Да уж записывали! — смеясь, воскликнул Альберт. — И им хорошо платили за это. В конце концов все хотят жить. А вот ты скажи лучше, что они делали, когда тем, которые им платили, не нравились некоторые события? — Альберт смотрел на Другу, не закрывая рта. Так и не дождавшись ответа, он продолжал: — А я скажу тебе, что они делали. Очень даже просто — они вырезали все такие события из истории и вместо них вписывали какое-нибудь вранье. Надо было только подобрать такое вранье, которое понравилось бы людям, платившим деньги за эту писанину, — и полный порядок. Вот так оно и получается, Друга. А что потом через сотни лет остается от всамделишной истории, ты и сам можешь себе представить. Одному не нравится то, другому — это, и каждый заказывает себе новое вранье. Вся история сплошное вранье!