Тамара Воронцова - С тобой товарищи

Требовательно и грозно при этих словах прозвучал голос брата Афанасия. Женя невольно подумал, что ни разу, почти ни разу не вспомнил он в Раздольном о боге. И вскинул глаза. Брат Афанасий сидел, опустив голову, и лицо его было горестно-скорбным.

— Жаль мне людей скудоумных, скудомыслящих, — проговорил он тихо, с такой печалью, что у Жени спазмой сдавило горло. — Живут, веселится. А того разве не ведают, — в гневе брат Афанасий выпрямился, — что вся эта жизнь — тлен, что все прахом уйдет в землю, что вечное, нерушимое только у престола божьего!.. Так что же веселятся, что безумствуют? — у брата Афанасия затрясся подбородок, глаза налились слезами. — Ведь гореть им там за грехи их земные в геенне огненной. — Он взмахнул руками, схватился за голову, закачался.

— Брат Афанасий, брат Афанасий! — вскочив, дернул его Женя за плечо. — Брат Афанасий-й!..

Дрожащей рукой брат Афанасий указал Жене на скамейку.

— Ты сядь, сядь… Со мной ничего… Скорблю и… мука… что змей, сердце гложет. Сподобил меня господь бог светлое слово нести вам. А паства моя земной заразе подвержена. Вот и ты… — Он посмотрел на Женю серенькими, глубоко запавшими и полными слез глазами. — Мать о тебе по вся дни плачет. Не чует твое сердце дитячье, на какую муку ты свою доселе чистую душеньку готовишь.

Женины глаза расширились.

«Не надо, — пытался сказать он. — Не говорите, не надо. Мне страшно». Но не было голоса. Он почти терял сознание.

— Откажись! — наклоняясь над ним и впиваясь в него стальными буравчиками глаз, проговорил брат Афанасий. — Откажись от смеха, от шуток, от веселья. Откажись от друзей. Одни друг, брат, отец — бог! Помни это.

— Да, да, да… — захлебываясь, стараясь уйти от этих глаз и от других, никогда раньше не виданных, неумолимых, залепетал Женя. И все его худенькое тело забилось мелкой, знобящей дрожью…

Женя в кино не пришел.

— Опять эта Кристя! — сердито сказала Катька.

Иринке было грустно. Вчера ей было весело, всю дорогу до дома она неизвестно чему улыбалась. А когда легла спать и вспомнила Женин взгляд там, на заимке, даже засмеялась.

— Ты чего? — спросила бабушка.

— Так, — Иринка сдержала счастливый смех. — Так, — повторила она и подумала: «Никому не скажу. Даже Катьке»…

«А Женя очень хороший, — продолжала думать она. — И поет так хорошо. И глаза у него очень красивые… А у Сережи глаза тоже красивые». — И притихла, вслушиваясь в себя, в свои странные мысли. Она радовалась всегда, когда видела Сережу. Ей нравилось, когда не Катьке, а ей первой давал Сережа сурепку. Пришло на память, как одна раз, когда они сидели в сквере. Сережа, положив руку на скамейку, невзначай прикрыл своими пальцами Иринкины пальцы, и она не выдернула их, а сидела, краснея и волнуясь, сама не зная отчего. И сейчас она снова покраснела. «Как же это так? — В смятении подумала она. — Значит, нравится Женя и… Сережа тоже! Но разве так бывает?!» — скрипнув пружинами дивана, Иринка перевернулась на другой бок, уткнула нос в подушку. «Ой-ой, подумала она опять. — У мамы папа был один, у бабушки — один дедушка, у Катьки — один Хасан, а у меня… Ой, да что же это такое!» — Иринка чуть ли не со слезами сдернула одеяло.

— Ты чего вертишься? — снова спросила бабушка.

— Кусается кто-то, — молниеносно соврала Иринка. И оттого, что соврала, показалась себе еще хуже.

Бабушка давно уже спала, дыша неровно, с хрипотцой, а Иринка все думала и ворочалась, перекладывала подушку, то сбрасывала, то натягивала одеяло. И измученная разговором со своей совестью, наконец, решила:

«Буду любить одного Женю. Вот и все!» — тут же успокоилась, выдернула из-под плеча косу и уснула…

…Решила любить одного Женю, а он и в кино не пришел. Вот так да! Иринка самолюбиво закусила губу, не гляди на Сережу, взяла протянутую сурепку, откусила.

— Давайте сходим за ним, — сказал Сережа. — Теперь же она откроет нам. Раз пустила в Раздольное…

— Но мы опоздаем! — воскликнула Катька. — Пятьдесят копеек пропадет, — добавила она с такими непередаваемо горькими интонациями в голосе, что сразу всех рассмешила. Но к Жене все же пошла, плетясь позади других и оглядываясь на здание кинотеатра, из которого вот-вот призывной трелью должен был раздаться первый звонок.

Окна Жениного дома были закрыты ставнями.

— Ушли, что ли? — Хасан бахнул кулаком в калитку. Катька залезла на завалинку, забарабанила в ставню, ногам приложила к ней ухо.

— Тихо, — сказала она. — Наверно, в самом деле никого дома нет. — И спрыгнула на землю. — Говорила вам… Теперь ни здесь и ни там.

— А может, спят? — подал надежду Сережа.

Шурик-Би-Би-Си, засунув два пальца в рот, пронзительно засвистел, и они вес разом крикнули:

— Же-ня!

— Я-а… — укатились куда-то за забор их голоса. А дом стоял тихий, молчаливый, нахлобучив чуть ли не на ставни железную крышу.

— Ну вот, — вздохнула Катька. Что теперь делать будем?

Иринка втаптывала в землю непокорную травнику.

— Пошли на реку. Купаться будем, — сказал Хасан и оглядел дом нахмуренными темными глазами.

Женя не появился ни на второй день, ни на третий. Дом его стоял все так же с закрытыми ставнями. И это было непонятно: Кристя раньше никуда не уезжала. Хасан о чем-то думал все время.

Как-то вечером они сидели в Иринкином дворе. Шурик-Би-Би-Си то ли врал, то ли правду говорил, что в Москве изобрели машинку или еще что-то такое, которая за двадцать дней выучивает спящего человека какому хочешь языку: хоть арабскому, хоть английскому.

— Вот бы мне такую! — размечтался Шурик, не ладивший с иностранным языком. — Я бы все языки выучил… Я бы показал класс, — расхвастался он. — Я бы сразу дипломатом.

— Диплома-ат! — протянула Катька. — От горшка два вершка.

— Дура, — огрызнулся Шурик. — Все великие люди маленькими были: и Суворов, и Кутузов, и Циолковский, и даже Ленин.

Иринка удивленно покосилась на Шурика. Не вступая с Шуриком в спор, как от надоедливой мухи, отмахнулась от него Катька.

Молчали Сережа с Хасаном.

Шурик засопел сконфуженно. Разговор оборвался.

Отсутствие Жени, к которому они незаметно привыкли и которого полюбили, сказывалось на их настроении. Говорить не хотелось.

На реке мерно прогудел теплоход. Где-то протарахтело, как будто по булыжной мостовой прокатили большие пустые бочки. И снова стало тихо, и все услышали, как под стрехой то ли бредит во сне, то ли усыпляет своих несмышленышей какая-то птица:

— Пи-и, пи-и…

На крыльцо вышла бабушка.

— Вы что пригорюнились? Идите в дом чай пить.

— Пойдемте, а? — спросила Иринка, поднимаясь с травы, и оправила платье.