Галина Ширяева - Возвращение капитана

А мы с Санькой сидели на диване и не знали, что делать. Он в кухне, она в спальне, мириться не собираются. Что же дальше?

— Молчат! — сказала я Саньке шепотом.

— У-у, — ответил он неодобрительно.

Больше нам не о чем было разговаривать. За окном уже давно наступила темнота, и ночь подкрадывалась к дому, как Колька Татаркин, — осторожно, на цыпочках. Словно ждала удобного момента, чтобы нанести удар в спину.

— Люся, — позвала вдруг мама из спальни.

Я на цыпочках, по-ночному, прокралась к ней и спросила тоже шепотом:

— Что?

— Вы бы узнали, что он там на кухне делает, — равнодушным голосом попросила мама, — поужинал или нет.

Я вернулась к дивану и послала Саньку в кухню на разведку — у него было перевязано горло, и его, конечно, пожалеют и, может быть, согласятся мириться.

Санька-предатель из разведки не вернулся, хотя отправился туда в одних трусах. Я прождала его полчаса и двинулась на разведку сама. Ни папы, ни Саньки в кухне не оказалось, я перепугалась и выбежала во двор.

Ничего страшного не случилось! Просто они с Санькой решили выпустить своих трофейных светляков в кусты. Выпустили и теперь ползали по двору на коленках — искали, где светится. Я тоже немножко поползала вместе с ними, но никаких светляков не нашла. Папа с Санькой тоже что-то ничего не нашли, но все равно продолжали ползать. Я подумала, что, пожалуй, они тут проползают до утра — ведь папе-то все равно приткнуться некуда, — и потихоньку уползла в дом.

В кухне тарелка из-под ужина была вымыта и убрана на полку, сковородка тоже была убрана на место. Я поняла, что мама без меня тоже уходила в разведку. Но когда я пришла к ней, она по-прежнему лежала на своей кровати и делала вид, что ее совершенно не интересует, куда папа девался, поужинал ли он и собирается ли он мириться или нет. Тоже мне — артисты! И я могу театр устроить! Я выскочила во двор и крикнула во весь голос папе, чтобы он немедленно, сию минуту шел домой! Потому что мама зовет его срочно мириться!

— Люська — провокатор! — крикнула мама на всю квартиру.

Бедный мой Виктор Александрович прибежал мириться сразу! Но когда я через какое-то время прокралась в дом и заглянула в приоткрытую дверь, я поняла, что они до конца все-таки не помирились, хотя кое-что уже выяснили. Мама ругала его за то, что он до сих пор молчал и боролся в одиночку. А надо было бить в барабаны и поднимать на ноги общественность, потому что у Татьяны Петровны и без того полно неприятностей, ее даже хотят из театра выжить. Мало того что она не поладила с директором, Фаинкиным отцом, теперь еще по городу ходят слухи, что она, Татьяна Петровна, бессовестно продала картины Петра Германовича.

Я ткнулась носом в дверной косяк и закусила губу — до крови, чтобы больно было!

— Постой! — пытался оправдаться папа. — Я же не мог никому ничего сказать! Я просто не имел права это делать!

— Дурень! — воскликнула мама, и папа вспыхнул.

— Черт возьми! — закричал он. — В конце концов должна же ты, наконец, понять, на что я шел! Выставить картины под чужим именем — это же подлог! Так уж позвольте мне в это дело никого не вмешивать!

Мама сразу затихла — это ужасное слово «подлог», наверно, придавило ее.

В щелку я увидела — папа поставил пустую банку из-под светляков, которую держал до этого в руках, на стол и спрятал руки в карманы, потому что у него вдруг стали ужасно дрожать пальцы… И я вдруг подумала о том, что, пожалуй, понимаю теперь, почему он не стал археологом! Да потому, что он все равно не смог бы отдать всю свою жизнь без остатка мертвым черепам и разбитым горшкам, пусть даже самым древним, но ведь все равно мертвым!

— В конце концов, — сказал папа, не вынимая рук из карманов, — в конце концов она спрятала картины именно потому, что не хотела никого подводить. Она же знала, что есть люди, которым известно, кто писал картины. Конечно, меньше всего она ожидала, что выставка совсем провалится. И если бы я не вел себя так глупо и не кричал бы, все выяснилось бы вовремя, а не после статьи. Но с ее стороны тоже было глупостью молчать!

— Мне непонятно, почему ее молчание тебя так волнует, — вдруг очень ехидно сказала мама.

Тогда Виктор Александрович рассердился и сказал, что, по его мнению, любого нормального человека это должно волновать. Тем более — журналиста, тем более — работника советской печати!

Теперь уже рассердилась мама и сказала, что ей все это до смерти надоело. И папина игра в благородство надоела, и он сам надоел, и его Татьяна Петровна тоже.

В ответ на это папа опять вспыхнул, как спичка, и тоже сказал, что ему вообще все на свете надоело!

Тогда уж я не выдержала, тоже вспыхнула и тоже крикнула им в щелку, что они нам с Санькой оба со своими ссорами еще раньше до смерти надоели! Оба!

После этого мы все четверо, до смерти надоевшие друг другу, разбрелись по углам, в доме стало тихо и грустно. Так тихо и так грустно, что мне захотелось залезть под папино пальто и не вылезать оттуда до послезавтра.

Со мной что-то случилось. Мне хочется почему-то делать всем приятное. Я почти каждый день мою полы. Я даже нашу старую медную жабу начистила кирпичом до блеска. Вчера я даже вымыла лестницу. Правда, не потому, что мне хотелось сделать приятное Татьяне Петровне, а потому, что эту самую лестницу собиралась мыть Марулька. Я знаю, как она моет лестницу! Она выливает на нее целое море! А я же не укрыла Вандердекена полиэтиленом.

В нашем доме стоит тишина. Мама ходит печальная и виноватая, и мне ее ужасно жалко. А папы нет. Наш непутевый Виктор Александрович уехал в Ленинград… Да, в Ленинград! Искать художника Корнеева, чтобы договорить с ним о Тане Плетневой.

Мама ему ничего не сказала. Только перед самым его отъездом совсем-совсем равнодушно, словно это ее совсем не касалось, спросила:

— Интересно, все-таки, где ты взял денег? Какие такие драгоценности ты заложил?..

— Изумруды! — сказала я.

У меня это совсем нечаянно вырвалось. Просто я вспомнила наш тогдашний разговор с Марулькой. А папа это понял, как насмешку, и обиделся.

А у нас тут без него произошло одно событие — уехал Аркадий Сергеевич. Я слышала, как он прощался с Татьяной Петровной на крыльце. Они даже не прощались, а ссорились друг с другом, потому что Аркадий Сергеевич уговаривал ее ехать на работу в какой-то далекий, но хороший город, а она отказывалась. Он обещал ей квартиру, большую зарплату и еще какого-то ассистента, а она не соглашалась. Он сердился и сокрушался, что потерял зря столько времени и что приедет к себе в театр опять без главного режиссера, а разве не все равно Татьяне Петровне, раз уж она все равно уехала из Москвы, где, в каком городе, ей работать. Здесь же она зачахнет — так говорил Аркадий Сергеевич, а у них в городе — романтика, и город у всего мира на виду! Он же уцепился за Татьяну Петровну именно потому, что она уже рассталась с Москвой, других-то ведь не заставишь расстаться.