Эдуард Корпачев - Мост через овраг

А за окном уже было совсем сине, уже поздно было возвращаться в город. Дробыш вышел послушать, как хрустит мерин сенцом, как шелестит его грива, когда он свешивает морду вниз. Долго стоял он так подле лошади, испытывая желание погладить рукою неухоженную лошадь. А вокруг становилось всё сумеречней, фиолетовей, повсюду в углах двора клубками лежали тени, из распахнутых ворот хлева глядела ночь. И как только Дробыш пошёл к дому, во двор вбежала, шаркая подошвами, какая-то бабка и проникла в хату прежде него.

«Добрые женщины, — подумал он про эту бабку и про всех остальных. — Добрые женщины!»

Он узнал и эту бабку, старую Тодориху, и увидел её с красненькими уцелевшими деньгами в сухой руке и как говорит Тодориха Алёне, а потом и ему говорит:

— Люди казали, богато добра нанесли сюды. И правда! А у мене ничога нести нема. Людцы добрые, продайте вунь тую маленькую торбочку — усе грошики отдам вам… Людцы добрые!

Тодориха уже смотрела на маленькую торбочку и крепко сжимала в руке деньги, но Дробыш отстранил её руку и выбрал не самый меньший мешок, а весомый, с мукою, взвалил его себе на плечи и вышел из дома на улицу — ведь он прекрасно помнил родную деревню и всех её людей. Теперь он нёс мешок на спине, как когда-то летом нёс на плечах младшего сына, а старший сын бежал рядом, но вот теперь бежал рядом Шмыганок и еле поспевала за ними шаркающими шажками Тодориха. И когда показалась тёмная бабкина хата, Дробыш скинул мешок на крыльцо и быстро разминулся с бабкой, с её ищущими руками.

В небе светились звёзды, Дробыш закидывал голову и узнавал созвездия и планеты. Он был учителем математики, но иногда по совместительству давал уроки астрономии. И вот теперь он сказал Шмыганку, как бы радуясь возвращению к своей давнишней работе:

— Гляди, какая великолепная карта! И Полярная звезда, и Водолей, и Марс, бог войны…

— Ишь ты, — безразлично удивился Шмыганок, утирая нос, — бог войны…

— Странные, интересные названия придумали звёздам, Вася. Имена древнегреческих героев, и названия рыб, и живых зверей… Узнаешь об этом ещё, Вася, узнаешь! Ах как много узнаешь и про звёзды, и про войны…

Словно впервые он открыл, как много известно ему про набеги, разрушения и войны, про жизнь племён, народов и царей, и как многое изменилось за тысячелетия под этим небом, и как мало чего изменилось на этой земле с далёких времён и до нашего времени, потому что и в наше время варвары разрушают города и убивают человека.

Ах, тёплый огонёк в своём ли, в отчем ли, в сестрином ли доме — огонёк, зовущий под крышу, в запахи хвойного дерева и печи, за меченный временем стол, к одному на всех духовитому чугунку, — ах, огонёк в плоской парафиновой баночке!

И вот уже сидел Дробыш перед огоньком и ел, и было трудно есть за столом, где когда-то стояла, не опускалась на донце земляника в молочных стаканах, — она и теперь стояла перед глазами, рассыпанная по всему столу, яркая земляника. Потому и вышел из-за стола раньше всех, пошёл снова во двор, мерина распряг и ввёл в чёрный хлев, вспоминая ещё, как любили сыновья, приезжая из города, кататься верхом на лошади, как они прерывисто покрикивали: «Но! Но! Но-о!»

Вернувшись к огоньку, он посидел с Алёной и Шмыганком.

Затем Алёна постелила на полу сенник, дунула на фитилёк — и в ночной непроглядности слышнее стало, как где-то на линии фронта гремит канонада и как гудят самолёты.

Натыкаясь друг на дружку, Дробыш и Шмыганок разделись и легли на сенник, лицом к лицу.

Сон его был временами глубок, а временами беспокоен, и когда проснулся, то увидел Алёну одетой, укутанной, как она смотрит виновато и говорит словно бы не ему, что пойдёт в ельник, нарубит щепок, а вы спите, спите, гости. И он опять уснул, чтобы уже через полчаса проснуться в том каждодневном тягостном настроении, когда он поутру вновь сознавал, что он должен привыкнуть ко всему и жить дальше.

И не успел он свежими глазами окинуть мешки, какие полные мешки, как Васька Шмыганок пробубнил глухо, потому что спал в натянутой на голову рубахе и ещё не высунул головы из неё:

— Вот как хотите, а мешочка одного нету. Я такой, я правду скажу! Нету мешочка. Сам ночью видел, как его туды, туды, в сенцы…

Мешки оставались всё теми же полными мешками. Дробыш хмуро смотрел и как будто пересчитывал, и одного не досчитался он. Тогда ещё более нахмурился, припоминая ускользающий виноватый утренний взгляд сестры, но сейчас разозлился сильнее всего на Шмыганка:

— А ночью спать надо!

И, раздосадованный, выскочил в сенцы, схватил ведро колодезной воды, на крыльце принялся умываться, расплёскивая воду. Вода тут же превратилась в серебристые блины, а руки краснели и дымились, но не замечал он этого, потому что вдруг понял, что никакой не родной человек ему Шмыганок, что родной человек не осмелился бы сказать такую правду.

На мгновение он подумал, как было бы удобно сейчас же погрузить подарки на повозку и отправиться в обратный путь. Но сестра могла устыдиться и раскаяться потом во всём, он должен был повидать сестру, он всегда жалел её и сострадал ей теперь — бедная, одинокая Алёна!

И он тут же пошёл огородами, встречающими его шорохом отгоревшей листвы и ободранных кукурузных стеблей, в сторону выгона, посматривая при этом на соседние пустынные огороды, потом ступил на бурую траву выгона, где не паслась ни одна скотинка, а здесь уже долетел из ближнего ельника по чуткому воздуху говорок топоров, он слушал этот говорок, быстрее шёл — и всё кругом было давнее, своё…

Не одна Алёна стучала топором в коричневом выжженном ельнике, были тут и Хима, и Лизавета, были и другие. Все они стали поправлять платки и прихорашиваться, встречая его, а он взял из рук сестры тёплое топорище, ловя её знакомый взгляд, и одной рукой принялся рубить неживую ель — как будто снежок посыпался вкруговую. Кажется, так бы и поигрывал топором, валил бы наземь сухие деревья, похаживал по жёсткому палу, вызывая улыбки удалою мужской работой, да телега с опущенными оглоблями была завалена елью. И тогда он подступился к ней, взял поближе к бокам заскорузлые оглобли и, наверное, сдвинулся бы с места, если бы не боль в раненой руке, — он застонал, и женщины засмеялись.

Женщины засмеялись, думая, что ему не под силу телега, а цыгановатая Хима искренне вздохнула:

— Эх, мужчинки наши, мужчинки!

И как вчера они дружно, весело и ловко таскали мешки на отвыкших своих спинах, так теперь дружно собрались, и, поталкивая Дробыша, они выпроводили его, слабого конька, из оглобель и впряглись сами.

Может, за всю войну не посмеивались они так открыто, по-женски и не засмеются никогда после войны, но была нужна им всем лёгкая эта минута. И Дробыш тоже улыбнулся, вспоминая вчерашний день и Макаровну, и каким красивым стало её лицо, когда она поглаживала лошадь по крупу и что-то ласковое говорила вполголоса.