Федор Кнорре - Черничные Глазки

— Они делают так: «Га-га-га!..» Это означает, что им весело… Я не удивилась бы, если бы мне сказали, что они умеют разговаривать между собой не хуже, чем мы. Ведь мы с людьми и так друг друга довольно хорошо понимаем: у нас одинаковый крик боли, страха, тревоги; у каждого, конечно, немножко по-своему, но понять-то можно.

Я даже уверена, что вот так же в дождливый день люди могут сидеть в своём домике и так же разговаривать, как мы. И, кто его знает, может быть, какая-нибудь бабушка сейчас рассказывает маленьким человечкам про нас, белок!.. А вот и дождик совсем ослабел. Надо выглянуть на воздух!

…Потом у меня началось беспокойство. Откуда оно взялось? Не знаю. Я уж и думал и нюхал, прислушивался и присматривался, чтобы понять, откуда оно берётся, но так ничего и не разобрал.

Мы собирали грибы, втыкали их сушиться в развилки веточек или накалывали на острые сучки. Собирали орехи, пустые отбрасывали, а хорошие тащили и аккуратно складывали в кладовку, но пустых было очень много, так что кладовка никак не наполнялась, а мама твердила, что нужно обязательно наполнить несколько кладовых на зиму.

Нас с сестрёнкой это не очень заботило, но почему-то тревога становилась всё сильнее… Кажется, сам воздух пахнул этой тревогой. Да, да, воздух теперь как-то странно стал пахнуть!

Скворчата перестали давно уже разевать клювы и орать, приставая к родителям, чтоб их кормили. Теперь они целыми стайками перелетали с места на место, потихоньку шушукались и щебетали, точно сговаривались все вместе устроить что-то интересное.

Я расспрашивал знакомых скворчат — они сами не знали, что затевается, но всё равно к чему-то готовились, летали и попискивали вместе со всеми и вообще были чем-то взволнованы и старались не отстать от других.

Я вылез утром на большой сук, чтобы полежать, как всегда, и погреться на солнце. Сук был сырой, а солнце почему-то почти не грело! Недалеко передо мной жёлтый лист берёзы застрял как раз посреди большой паутины и светился-просвечивал на солнце. И тут вдруг я вспомнил, что и другие все листья в лесу уже давно стали жёлтые. До этого я не очень-то обращал внимание на листья.

Мама сказала, что это называется осень, теперь все листья пожелтеют, упадут на землю и умрут.

Ах вот оно что!.. У меня затрясся кончик хвоста.

— И мы тоже пожелтеем, упадём и умрём?

— Нет, умрут только листья кустов, деревьев и трава. И всё станет белое.

— И мы станем белые?

— Нет, не белые, но шкурки у нас посветлеют.

Меня это тоже не очень обрадовало, и тревога ото всех этих разговоров только росла.

Весь день дул сильный ветер, так что стоило повернуться к нему хвостом, вся шёрстка на нас поднималась дыбом. Мы с сестрёнкой стали играть. Садились мордочками к ветру и переглядывались: кто первый начнёт? Потом кто-нибудь из нас прыжком быстро поворачивался хвостом к ветру, и вся шёрстка на нём вставала дыбом, так что он становился толстым, точно ёж. При этом надо было ещё фыркать и подскакивать, чтоб было страшнее, тогда другой пугался и бросался бежать от надутого чудовища, но стоило повернуться к ветру носом, и ты становился, каким был прежде — гладеньким и маленьким.

Когда мы легли спать, ночью нас так качало вместе с нашей родной сосной, что мы почти не спали и прислушивались к тому, какой треск идёт по лесу, как встревожены все деревья, как они стонут и нехотя сгибаются от бури. То и дело было слышно, как с хрустом отломанная большая ветка, цепляясь и стукаясь, летит сверху. Ветер выл, и деревья стонали, и я спрашивал, не может ли упасть весь лес, но мама нас успокаивала, хотя сама была очень встревожена.

Потом послышался ужасный скрежет, треск, нарастающий шум, какого я никогда не слышал, и что-то бухнуло. Мы прижались к маме, и она сказала, что это буря сломала большое дерево и оно упало.

— И умерло? — испуганно спрашивали мы.

— Да, дерево умерло теперь. Это, наверное, та старая сосна, где жили прежде дятлы. Хорошо, что они перелетели на новую квартиру, я им давно говорила, что на старушку нельзя надеяться.

Всю ночь стоял гул, буханье и треск, и нас качало, и мы понимали, как уютно и спокойно у нас в дупле, и радовались, но нам было страшно, и мы думали, что с каждым рухнувшим деревом может погибнуть кто-нибудь из обитателей леса — может быть, даже из соседей.

Наша сосна устояла, с неё обломило только одну громадную ветку — мы слышали ночью, как она пролетела мимо нашей двери, стукаясь о другие ветки.

Наутро, когда всё утихло, мы выползли, огляделись и побежали посмотреть, что делается в лесу. Старую сосну сломало прямо посредине, другая рухнула так, что вывернула все свои корни вместе с землёй, и в яме уже хлопотали мышата, у которых квартиры оказались наружу. Повсюду навалены были поломанные толстые ветки, смятые кусты. Но лес всё-таки стоял. А я уж боялся, что вдруг одна наша сосна осталась посреди ровного места, а весь лес рухнул!

Верхушка высокой сосны, на которую мы любили забираться, лежала теперь прямо на земле, и около неё лежал несчастный, весь растрёпанный, занесённый откуда-то издалека бурей воробей.

Мы думали, что он тоже умер, как сломанные деревья. Так же думала и муха, она присела на воробьиное крыло, прошлась ему по голове и собиралась заглянуть в глаза, но воробей, чуть приоткрыв один глаз, мгновенно схватил и проглотил муху. После этого привстал на своих тоненьких ножках и, пошатываясь, нахально чирикнул слабым голосом:

— Люблю подкрепиться натощак! Недурная мушонка, и совсем свеженькая!

Потом он потрепыхал крылышками и еле-еле подскочил и взобрался на самую верхушку сломанной бурей сосны, которая лежала теперь на земле, и торжествующе зачирикал:

— Чи-чиф! Чиф-чи-чиф! Смотрите, вот он, победитель бури! Она чуть не снесла меня с крыши моего дома в городе, да я с ней справился, и вот сижу на самой верхушке самой сосновой, самой высокой сосны самого лесного леса! Смотрите, вот я победитель самых бурных бурь, самых дождевых дождей и ветреных ветров, покоритель самых верхних вершин, самый непобедимый устрашитель, непокоримый покоритель! Все запоминайте моё имя: Чиф-чиф! Самый воробьиный воробей, заведующий и управляющий всеми воробьями под всей крышей! Чиф-чиф!..

И тут, ослабев от своего отчаянного крика, он шлёпнулся опять в траву, долго сушился, пока не пришёл опять чуть-чуть в себя, еле слышно и жалобно, отрывисто попискивая:

— Жив?.. Нет, не жив!.. Всё пропало, я уже умер… Вот теперь совсем, окончательно умер! Навсегда… Погибла моя молодость… Улетела моя старость!.. Пропала моя головушка!.. Чи… — И, пискнув в последний раз, он уронил голову.