Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

Комиссар Мегрэ, держите ушки на макушке. Перед вами настоящее дело, не упускайте ни единого следа!

Дорога поднимается, и сразу за холмом внизу, весь в зелени, лежит этот самый Гросс-Иорген. Вижу, паи Болек стал совсем белым. Затормозил, сказал что-то по-польски. Люция нагнулась вперед и погладила пана Болека. В горле у него что-то клокочет. Я поскорей отвел глаза, теперь опять смотрю вперед — туда, где Гросс-Иорген.

— Надо ехать, — говорит пан Болек, включает скорость, и мы двигаемся к Гросс-Иоргену.

Болек каким-то неподвижным взглядом уставился вперед, кивает, потом еще и вдруг, прибавив газу, сворачивает в улочку. За перекрестком — большая усадьба. Машина, подкатив, тихо останавливается. Пан Болек сидит не шелохнувшись.

— Это здесь? — спрашиваю.

Что за черт! Такие глупые вопросы задают разве что новички сыскного дела, а не известный всему миру сыщик.

— Усадьба Линзинг, — говорит пан Болек и спрашивает: — Что это вывеска?

— Одну минуту!

Я выскакиваю из машины и с трудом читаю — так выветрились буквы:

«ЛПГ. «Мой приют». Правление и бухгалтерия». А пониже наскоро кто-то написал карандашом: «Гайни, я с восьми тебя ждал, давай скорей!»

— Контора ЛПГ! — кричу я и на всякий случай добавляю: — Сельскохозяйственный производственный кооператив. Колхоз, понимаете?

Лицо пана Болека светлеет, но вдруг он снова делается серьезным.

— Добже. Так справедливо… Но где искать фрау Ида?

Комиссар Мегрэ уже все предусмотрел. Единым духом он взлетает на крыльцо и рывком — а вдруг этот Линзинг там прячется — открывает дверь и… сразу попадает на какое-то заседание: трое мужчин сидят за столом.

Может, один из них Линзинг? Но спрашивать Мегрэ не рискует: трое против одного!

— Извините, — говорит он спокойно и неожиданно вежливо: — Фрау Ида здесь живет? Та самая фрау Ида, которая когда-то жила здесь.

Мужики смотрят на меня, будто я с луны свалился.

— Ида?.. Может, это он про Иду Хольтен спрашивает? Старушку нашу, что когда-то здесь жила?

Все трое якобы ничего не знают. Если они причастны к делу, то ведут себя чересчур спокойно. Кстати, так всегда ведут себя настоящие преступники, да и говор у них не такой, как у всех здесь, на севере республики, скорей похож на саксонский. Но это может быть и дополнительной маскировкой.

Ида Хольтен, если это она, оказывается, проживает на противоположной стороне улицы, левая дверь.

Пан Болек так и не выходил из машины, ждал, пока я вернусь. Мы указываем ему на дом, на который нам указали эти трое подозрительных типов. На этот раз и пан Болек входит с нами. Стучим. Долго приходится ждать. Слышно, как кто-то подходит издали и ворчит. Наконец показывается маленькая светлоглазая, чуть что не горбатая старушка и спрашивает:

— Чего вам?

Пан Болек выскакивает вперед и бурно обнимает старушку. А она ничего не может понять…

— …Болек я… Болек…

Старушка чуть не падает, но пан Болек успевает подхватить ее.

— Исусе… Мария!.. Болек! Ты живой?

Теперь и она обнимает и целует Болека, и оба плачут. Я лучше отвернусь и отойду. Хотя нервы у Мегрэ и железные, однако подобного зрелища и они не выдерживают. Последний раз комиссар Мегрэ плакал, когда ему было шесть лет — старший брат Петер отнял у него оловянного индейца. С тех пор он не проронил ни единой слезы, да и не существует на свете ничего такого, что могло бы размягчить его стальное сердце. Он презирает слезы.

— И надо ж! Дожили, значит… Заходите, заходите! Это все твои? Такие большие, красивые…

Маленькая старушенция суетится, скачет, будто белочка. Дробно стучат ее деревянные туфли в прихожей.

— Ах, пани Ида! — говорит пан Болек и прижимает свою голову к седой голове старушки.

Комиссар Мегрэ тихо удаляется. Ему необходимо подумать… и за работу!

Я снова побежал к бывшему дому Линзингера и попытался заглянуть в окна. Но они, оказалось, чересчур высоко расположены.

На цыпочках прохожу в переднюю, прислушиваюсь у дверей: ни звука. Подозрительно!

Изнутри торчит ключ — ничего не вижу. Открываю.

— Что тебе, молодой человек? Опять пришел?

Дядька делает вид, что совсем не удивлен — он теперь здесь один. Двое других исчезли. Подозрительно! На столе — карта. Дядька склонился над ней. Жирные зеленые мухи жужжат у мутного окна.

— Вы и есть этот Линзер… или Линзе?.. — грозно спрашиваю я. Надо ж! Вечно имена забываю. Крамс про нас, забывчивых, говорит: ранний атеросклероз .

— Нет… Не знаю такого.

— Это разве не ваш дом?

— Ты что, неграмотный? Не видел вывеску? — говорит он очень спокойно, так и не оторвавшись от своего блокнота.

— А раньше разве это не ваш дом был?

— Вот что, хватит!

Он спрашивает, зачем мне все это надо знать, и наконец, подняв голову, смотрит на меня.

— Я племянник его, в гости приехал, — неожиданно для самого себя отвечаю я.

Отличная работа, комиссар Мегрэ! Не выпускайте трубку изо рта, след свежий, продолжайте перекрестный допрос…

Дядька этот вообще не имеет никакого представления о прежних владельцах усадьбы, хотя живет здесь уже двадцатый год: «Призыв рабочих в деревню» — так это тогда называлось.

— Тебе это важно узнать?

Он набирает номер на старом, исцарапанном аппарате с огромным диском.

— Алло, Отто! Тут у меня внук или племянник хозяина, которому этот дом принадлежал. Ты не знал его? Линзе или что-то в этом роде. Значит, ты его тоже не знал? Ладно, будь здоров.

Он звонит и тетушке Лизе, но она в поле, а тот, с кем он переговаривается, тот тоже ничего не знает.

Комиссар Мегрэ, заговор молчания! Опасно. И в высшей степени подозрительно!

— Это дети тех людей, которые раньше здесь жили, или народ, что позднее поселился, — говорит дядька.

Он что-то обдумывает и тут же записывает в блокноте.

— Правильно. Вот что: ступай-ка ты к Иде, наверняка ее дома застанешь. Если кто и знает, так это она. Ида — она всех, кто тут раньше жил, помнит.

Я смотрю на него своим самым проницательным взглядом.

— Постой-ка, ты что, а? Разыгрывать меня? Ты же давеча тут про Иду спрашивал!

Дядька сказал это почти тихо, не повышая голоса. И сейчас слышно, как мухи жужжат и стукаются о стекло. Руки у дядьки большие и какие-то квадратные.

— Спасибо! — выкрикиваю я и выскакиваю на улицу. — Нет, нет, все в порядке!

— Ты где это пропадал?

Вон оно что! Цыпка, значит, у нас опять при деле: только что была ласкова и приветлива — и сразу опять в Густава вцепилась.

Стол накрыт — чашки, тарелки, над кофейником поднимается пар. Я вгрызаюсь в твердую, как бетон, но вкусную котлету, залезаю в банку с вяленой колбасой — такой потрясно вкусной я за всю свою долгую жизнь не едал! Ароматы тут всякие щекочут нос. Пан Болек подкинул еще лимонаду польского и твердокопченой колбасы. Я голоден, как волк, и уплетаю все, что попадается под руку.