Оскар Хавкин - Всегда вместе

— Троша, помнишь, во время похода мы часто говорили о дружбе…

— Помню, Кеша, спасибо, — ответил Зубарев. — Но ты меня перебил на самом интересном месте. Я как раз дошел до реформ Сперанского…

— А честь класса? — не отступал Кеша. — А совесть комсомольца?

Лицо Зубарева стало бледным, но он молчал, уткнув глаза в книгу.

Так Кеша ничего и не добился от Зубарева. Тогда, раздосадованный, он «взял в клещи» Антона Трещенко. Тот вертел своей кислой физиономией то в одну, то в другую сторону, брюзжал, отнекивался и, наконец, поняв, что от Кешиной мертвой хватки ему не уйти, рассказал: все дело в том, что Дарья Федоровна заболела, и вот уже второй месяц, как Зубарев не получает денег из дому. Он мог бы, конечно, питаться в кредит — это разрешали интернатцам, попавшим в затруднительное положение; можно было бы заявление написать в прииском, на Иенду — помогли бы. Но самолюбие у Графа — Кеша ведь это знает, — самолюбие дьявольское. Вон он и разыграл комедию, решил перетерпеть. Никакого «сухого питания», конечно, у него нет. Парень ослабел и за мать беспокоится. Кеша отругал Антона, повертел перед его носом железным своим кулаком и пошел в школу, рассчитывая застать там Платона Сергеевича.

Он не ошибся. Директор был в учительской. Он убеждал в чем-то Хромова. Кеша услышал последние слова:

— Андрей Аркадьевич, вам не кажется, что мы успокоились? В школе вообще никогда нельзя успокаиваться. Помните наш с вами первый разговор?

— Помню, Платон Сергеевич, — отвечал Хромов. — Вот я и хотел вам сказать. Геннадий Васильевич предлагает…

Приход Кеши прервал разговор директора с учителем.

Евсюков рассказал все, что знал о Зубареве.

— А Трещенко? — вспыхнул Андрей Аркадьевич. — Что же, он принимает участие в этой постыдной игре? Товарищ голодает, а он…

— Да нет же, Андрей Аркадьевич! Антона ребята задразнили, что засиживается в столовой, все знают, что он покушать любит, а ведь он съедал только первое, а второе, как все уйдут, в бумажку завертывал для Графа, то-есть, простите, для Троши. Денег лишних у Трещенко не было, а то одолжил бы! А Зоя догадалась, Зубареву в учебник деньги положила; он вернул и отругал ее.

Кухтенков улыбнулся. Улыбнулся скупо, медлительно и Кеша.

— Вот гордецы! И Антон и Зоя — хорошие товарищи. Но надо научиться действовать коллективно, — сказал Кухтенков.

— Может, нам всем классом деньги собрать? — предложил Кеша.

Кухтенков покачал головой:

— Ты меня не понял. Это может оскорбить Трофима. А потом, Кеша, никогда не забывай, что живешь в Советской стране, стране с добрым сердцем, мудрым умом и сильными руками, стране, которой никогда не безразлична судьба ее детей.

В этот день Зубарев снова не явился в школу.

В перерыв Кухтенков вызвал к себе Варвару Ивановну и Хромова.

— Вот видите, Андрей Аркадьевич, — сказал Кухтенков, — таков уж наш учительский труд: каждый день ставит перед нами новые задачи… Кто ищет «спокойной жизни», тому в школе делать нечего! Кто ищет спокойствия, тот сделает «зевок», а в школе это не так безобидно, как в шахматах! Тут не деревянные пешки, а живые люди!

Учительница, по своему обыкновению, закурила.

— Надо внести за мальчика деньги, и все, — сказал Хромов. — Что же, школа не найдет этих ста рублей?

— Да? Вы так думаете, Андрей Аркадьевич? — жестко спросила Варвара Ивановна. — Легко же вы решаете педагогические проблемы!

Хромов покраснел.

— Дело не только в сотне рублей, — продолжала учительница. — Зубарев так же может, как и Зоя, взять да уйти на Иенду.

— Деньги найдем. Сегодня же. Но это половина дела, — сказал Кухтенков. — Надо поговорить с ним. Я поручаю это вам, Андрей Аркадьевич. Подумайте… А вы, Варвара Ивановна, напишите письма матери Зубарева и в прииском. Надо помочь Дарье Федоровне.

Утром следующего дня учитель пришел в интернат. Ребята занимались. Большой стол был завален книгами, тетрадями, линейками. Что-то сосредоточенно читал, вцепившись в рыжие свои космы, Ваня Гладких. Зажав между толстыми пальцами ручку, быстро водил по бумаге Толя Чернобородов. Выполнял какой-то сложный чертеж Тиня Ойкин. Но через минуту в комнате никого не было. Хромов остался наедине с Зубаревым. Тот сидел, как всегда, очень прямо, тщательно причесанный, в своем неизменном галстуке под стареньким, заношенным пиджаком. На похудевшем лице юноши можно было прочесть, что он приготовился к отражению любого нападения.

Внутреннее чутье подсказало Хромову, что ни одно из тех слов, какие он собирался сказать, не затронет Трошиного сердца. Отбросив эти слова, Хромов просто подумал: «В чем же разница, Трофим Зубарев, между судьбой моих родителей и твоей судьбой, между твоим детством и моим, человека старше тебя на одно поколение?»

И, словно думая вслух, он начал говорить:

— Отец мой, Троша, был, как и мой дед, простым сапожником. От профессии, наверно, и пошла наша фамилия. Отец говорил, что и его самого мяли и дубили, как кожу… Но он был из особенного материала: чем больше мяли, тем он крепче становился… Я никогда не забуду отцовских рук — рук мастерового… Ладонь широкая, шероховатая, с желтизной, и какие-то очень живые и ладные пальцы. Когда он брал ими кусок кожи и прощупывал ее, казалось — сами пальцы говорят: «хром», «шевро», «замша». Эти пальцы умели сжиматься в кулак. Нас с братом часто забавляла игра: пробовали разжать отцовские пальцы. В царской армии солдат Аркадий Хромов стал большевиком. Он поднял свой полк на восстание в крепости Свеаборг. Его приговорили к смертной казни. Он бежал через Финляндию в Швецию, испытал горести и унижения бесприютной жизни на чужой земле. — Хромов говорил, вспоминая скупые рассказы родителей. — Матери было двенадцать лет, когда нужда заставила ее уйти из дому на заработки. Два года шила она солдатское белье в сырой каменной коробке — белье для армии, погибавшей в Маньчжурии… Когда ей было пятнадцать лет, она вышла со своими подругами на взбунтовавшиеся улицы. Не рубанул нагаечной свинчаткой конный казак. Мать, спасаясь от преследований, добралась до Риги, села на пароход и уехала в Стокгольм… Там, в эмиграции, встретили и полюбили друг друга два революционера, два большевика. Они терпели нужду в Копенгагене, голодали в Париже, мерзли в Гамбурге…

И вдруг — февраль 1917 года, революция. Эта весть застала их в Стокгольме. Одним из самых счастливых дней был тот апрельский день, когда в Стокгольм всего на несколько часов приехал Ленин! Великого вождя революции ждали рабочие Питера, матросы Кронштадта, восставшие солдаты, народ…

Вскоре мои родители уехали в Россию. Большевики-ленинцы, они приняли горячее участие в строительстве новой жизни.

Начались дороги гражданской войны, по которым родители таскали меня и брата. В Киеве петлюровская банда вывела на расстрел «семью большевика» — мать, брата и меня. И вдруг нас выхватывают буквально из-под пуль питерские металлисты в потертых пахучих кожанках…