Виктор Голявкин - Совесть

Смотрим, а это директор нашей школы Михаил Михайлович, которого для убыстрения все у нас зовут Мих-Мих.

«Вот номер! — подумал я. — Ну, держись, Тимка!»

Мих-Мих у нас строгий. И главное, очень любит, когда тихо. И очень не любит, когда шумно.

А тут целая толпа, и все чего-то гомонят, суетятся.

Вижу я: подходит Мих-Мих, а глаза у него беспокойные и прямо в Тимку уткнулись.

«Ну, что ещё натворил?»

— Вот, — говорит прораб Мих-Миху, — полюбуйтесь на ваших удальцов! Мешают государственной стройке! — И рассказывает директору про наш «заслон».

Мих-Мих слушает, молчит.

Тимка тоже слушает и тоже молчит. И глаза по-куриному прикрывает.

— У меня срочное задание, — горячится прораб. — Двести тысяч надо освоить! Понятно? Двести тысяч целковых! Это не шуточки! А тут из-за каких-то паршивеньких кустиков такой шум-гром, прямо атомный взрыв. Да я закончу стройку, а потом снова вам эти кусточки-цветочки посажу! Нюхайте на здоровье!

— Я всё-таки не понимаю, зачем портить сквер? — спокойно говорит Мих-Мих и бородку свою дёргает. А он всегда, когда сердит, бородку дёргает, будто выщипать её хочет.

Прораб ещё пуще горячится.

— И вообще, — кричит, — что это за методы? Ну, не нравится, ну, напиши жалобу в трест, ну, в газету сообщи. А это что? Демонстрацию какую-то надумали!

Тут и Тимка не выдержал.

— Насчёт методов не знаю, — говорит, и голос у него пронзительный, как у петуха, — а тополи портить не позволим! Мы их сажали, а вы…

— А чем плохой метод? — говорит Мих-Мих и бородку щиплет. — Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.

Тут прораб совсем растерялся, заявил, что он будет жаловаться в райком и ещё куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушёл.

А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.

Ну, ушёл директор, прораб у себя в «крепости» скрылся, а тут машины стали подкатывать — с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шофёры уж не очень-то и сопротивлялись.

До самого конца рабочего дня мы дежурили.

Уже в сумерках идём мы с Тимкой домой, а я говорю:

— Как бы он в самом деле не наябедничал?

Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:

— А всё-таки мы его допечём. Из принципа!..

Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.

Пришли и остановились удивлённые. Наш «заслон» больше не требовался.

Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: «Проезд закрыт».

Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей и груды строительного мусора. Когда успели всё это убрать? Ночью? Или рано утром?

— Интересно, — сказал я Тимке. — Звонил прораб в райком? Или нет?

Тимка пожал плечами.

— А может, всё наоборот? — вслух подумал я. — Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!

Тимка опять пожал плечами.

— А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?

— Во-во! Под давлением общественности! — подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.

После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он попадал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьёзное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:

— А всё-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое… государственное…

С тех пор его перестали дразнить «курицей» и «историческим ребёнком», а часто звали «государственный Тимка».