Зофья Хондзыньская - Встречаются во мраке корабли

В Кузницах она будет примерно через час, автобусом доедет до станции (в кармане сдача от кока-колы, которую они пили днем), а потом будь что будет, как-нибудь перебьется. Но тут трасса стала вдруг резко круче, и Эрика неожиданно набрала скорость. Она согнула колени, но силы все убывали. Ледяные кристаллики секли ее по лицу, приходилось закрывать глаза. От стремительного спуска спирало дыхание, она словно бы перестала существовать — вся сконцентрировавшись в необходимости удерживать равновесие.

Что было сперва — крик, а потом сухой треск или наоборот? В сознании напоследок запечатлелась торчащая вертикально лыжа, нога, неестественно задранная кверху, взметнувшийся в воздух снежный фонтан. Потом верхушки елей как бы откачнулись назад на фоне светлевшего неба.

Он вбежал в комнату и с облегчением перевел дыхание; все лежало на месте — ее пижама, рюкзак, умывальные принадлежности, шарфик на спинке кровати. Но тут в дверях показалось ожесточенное лицо Худого, и, прежде чем он открыл рот, Павел понял: дело плохо.

— Лыж нет.

— Быть не может. Пойдем проверим.

— Нечего проверять, я знаю, куда она их поставила.

Спустя мгновение все снова были внизу.

— Надо разделиться и обыскать все вокруг. Ты иди на Карчмиско, — сказал Мартин. — Худой к Быстшицкой, я обойду все места близ базы. Ничего с ней не станет, но простудиться может. Впрочем… впрочем…

В этом «впрочем» заключалось то, о чем подумали все.

— А я говорю вам, она спустится лыжной трассой! — выкрикнул вдруг Худой то, что все боялись произнести вслух.

— Не спустится. — Павел хотел сказать это твердо, но голос его пресекся. — Она ведь без гроша. Все наши деньги у меня в кармане, у нее нет даже на автобус.

— Значит, поедет без денег, — уперся Худой.

— Кто ее знает лучше — ты или я? — спросил Павел.

— Если ты… — Худой задыхался, — то… то… Алька — скотина, факт! Но не из пальца же она все это высосала. Что-то ты должен был ей сказать.

— Неправда! — выкрикнул Павел. — Неправда, это она из ревности… Мне и в голову не приходило, что она может быть такой стервой! Я говорил с ней об Эрике, но…

— Не будем терять время, — прервал Мартин. — Разъезжаемся, сбор тут.

Поиски оказались безрезультатными. Никаких следов они не нашли. Ничего.

— Хватит валять дурака, — сказал Худой. — Я иду на спасательный пункт. Пусть ищут.

Спасатели, коротко посовещавшись, двинулись в путь. Худой и Мартин — с ними, Павел решил ожидать здесь. Кто-то ведь должен остаться на месте. В дом он не вошел, а, как безумный, принялся ходить вокруг. Через час он позвонил на железнодорожную станцию, не оставлял ли кто там лыж, но сторож ничего не знал, все было закрыто: тишина и покой.

Он снова вышел на улицу. Задул порывистый ветер. Павел дрожал от холода, обходя базу. Теперь он не сомневался: случилось что-то ужасное, непоправимое, и он никогда в жизни уже ничего не сможет объяснить ей, так и будет до самой смерти винить себя. Верно, под горячую руку он сказал что-то Альке, а она в удобный для себя момент не преминула воспользоваться этим… Нет, он не заблуждался на ее счет, всегда замечал в лице ее что-то жестокое. «На все способна», — вспомнились ему слова Марты. Но надо же было случиться такому именно сейчас, когда Эрика, наконец, поправилась, когда они, наконец, начинали понимать друг друга! Теперь, когда она начинала жить, когда…

Он видел перед собой ее глаза, ощущал мягкость ее волос.

— Павел! — настиг его вдруг пронзительный крик Марты. — Звонили из Кузниц. Есть! Нашли ее на лыжной трассе.

— Жива?

— Разбилась и нога сломана, тобогганом [6] Тобогган — сани для катания (лежа) со снеговых гор; широкий, загнутый впереди полоз. ее отвезли. Велели сказать тебе…

Но Павел не узнал, что ему велели сказать. Его уже не было.

— Не упрямься, Марыся, никто не вынуждает тебя перестать заботиться о ней, но надо же хоть на грамм рассудок иметь. Коль скоро так случилось, что девочка опять уже неделю рта не раскрывает, что толку от твоих забот? Ты что же думаешь, только вы мучаетесь? Ведь и ей не сахар небось жить у вас принудительно в качестве калеки. Тем более если между ними что-то было. Способна ли она, к примеру, сама дойти до ванной?

— На костылях ходит, но у нас теснотища, не повернешься.

— Ну видишь, что за жизнь в таких условиях? Ты всегда трезвая была, а тут вдруг на тебя нашло. Хватит дискуссий, привози ее ко мне.

— Ты не знаешь Эрики.

— Авось не укусит. К тому же ручаюсь, что сейчас она рада любому случаю покинуть ваш дом.

— А ты?

— Знаешь, у меня так пусто стало с тех пор, как мои уехали… Не бойся, ей-богу, мы с Эрикой поладим.

Пани Мария взглянула на подругу.

— Ей бы с самой с собой в ладу быть…

— Иногда этому помочь можно.

— Не будь оптимисткой, не тот случай… К тому же я понятия не имею, как сказать ей об этом: она все понимает превратно. Ужасно раздражительная. А после того, что случилось, бог знает, как воспримет это.

— А что, собственно, случилось?

— Сама толком не знаю. Павел ни слова мне не сказал. Но по всей вероятности, что-то очень серьезное. Худой был у нас раза три. Они, кажется, очень с Эрикой сдружились там, в горах, а между тем она вообще не пожелала его видеть. Сидели они вдвоем с Павлом, что-то там обсуждали, я его ужинать оставила, он за ужином о чем угодно говорил, но на эту тему тоже ни словечка. Только уходя, на лестнице, шепнул мне, что на лыжной базе Эрику очень сильно и незаслуженно обидели.

— Павел виноват?

— Я о том же спросила. Он сказал, что частично, но из-за неблагоприятного стечения обстоятельств Эрика считает, что виноват исключительно Павел. Словом, ничего я, собственно, не узнала и, видимо, уже не узнаю. Павел ужасно подавлен, я его таким в жизни не видала. — Она задумалась. — А тут переезд к тебе. Еще один удар для Эрики.

— Но ведь она сама к вам не хотела, просила оставить ее в больнице. Скажешь просто, что у вас тесно, на костылях передвигаться трудно, а уж дальше я сама справлюсь. Завтра суббота, приезжайте ближе к трем, я за это время что-нибудь соображу.

За всю дорогу они не обменялись ни словом. По замкнутому лицу Эрики нельзя было понять, что она чувствует — облегчение или просто ей все безразлично. Впрочем, так было и вчера, когда Мария передала ей приглашение Ядвиги.

«Там больше места, — сказала она. — Веранда, сад, тебе будет лучше, чем в закрытой комнате».

Тишина.

«Мне кажется, это хороший вариант. Но последнее слово, разумеется, за тобой».

«Едем сейчас».

«Мы договорились на завтра».

«Чем раньше, тем лучше».

— Двадцать три? — обернулся водитель. — Тут, кажется?

— Да, — очнулась пани Мария, вся еще во власти вчерашнего разговора. — Тут.