Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

– Я ему о Фоме, он мне о Ереме. При чем тут Санька?

– Я с ним дрался.

– Так за это я должен поносить его? Ну, знаешь!

– Богатов плохой, Санька хороший?

– Да плевать я хотел на твоего Саньку! Мне на тебя не плевать.

– Санька убивать любит… лягуш.

– Лягуш?.. Черт знает что! Да мне-то какое дело до этого?

Действительно, какое кому дело, что Санька убивал лягуш? Почему к нему ненависть? Почему Дюшка так много думает о Саньке? Только о нем. Родился непохожий на других – мучает кошек, бьет лягуш. И не в кошках, не в лягушках дело, а в том, что он любит мучить и убивать. И это страшное «любит» почему-то никого не пугает. «Да мне-то какое дело до этого?» Никому нет дела до того, что любит Санька. До Богатова есть дело, Богатова осуждают… вместе с Минькой.

И Дюшка, давясь словами, произнес:

– Он и людей бы убивал, если б можно было.

– Ну, знаешь!

– Он зверь, этот Санька, а Богатов не зверь. Что тебе Богатов плохого сделал? За что ты его не любишь? За что? За что-о?!

– Ты что кричишь?

– Боюсь! Боюсь! Вас всех боюсь!

– Эй, что с тобой?

– Никому нет дела до Саньки? Никому! Он вырастет и тебя убьет, и меня!..

– Дюшка, опомнись!

– Опомнись ты! Убивать любит, а вам всем хоть бы что! Вам плевать! Живи с ним, люби его! Не хочу! Не хочу! Тебя видеть не хочу!

Дюшка, вскочив на ноги, тряс над головой кулаками, визжал, топал:

– Не хо-чу!..

Отец верхом на стуле замер, глядя снизу в разбитое, перекошенное, страшное лицо сына.

На крик появилась мать, бледная, прямая, решительная, казалось, ставшая выше ростом. Отец повернулся к ней:

– Вера, что с ним?

– Принеси стакан воды.

Дюшка упал ничком на диван и затрясся в рыданиях.

– Что с ним, Вера?

– Обычная истерика. Пройдет.

Мать никогда не теряла головы, и сейчас ее голос был спокоен. Дюшка рыдал: никто его не понимает, никто его не жалеет – даже мать.

Его заставили выпить валерьянки и лечь в кровать. Он лежал и ни о чем не думал. Все кругом стало каким-то далеким и ненужным – Никита Богатов, Санька, Римка, непонимающий отец, Левка Гайзер, которого он ударил… И самый, наверное, ненужный и далекий из всех – он сам, пропащий человек.

Дюшкин кирпич лег на стол директрисы школы Анны Петровны. Рыжий кирпич на зеленом сукне письменного стола…

Анна Петровна появилась в поселке Куделино вместе с новой школой. Казалось, ее где-то специально заготовили – для красивой, сияющей широкими окнами школы молодую, красивую директоршу с пышными волосами, громким, решительным голосом, университетским значком на груди.

С Анной Петровной не так уж трудно встретиться в школьных коридорах, даже на улицах поселка, но в кабинет к ней попадали только в особо важных случаях.

Рыжий кирпич на зеленом сукне – случай особый. Напротив стола разместились учителя и ученики: судьи, свидетели и преступники – Дюшка с Санькой. Даже Колька Лысков был приглашен, даже Минька затаился возле самых дверей на краешке стула.

Раз на столе в центре внимания – кирпич, то само собой вспоминают Дюшку: «Тягунов, Тягунов…» Саньку почти не трогают, он сидит нахохлившись, повесив нос, смотрит в пол, хмурый, обиженный: мол, что приходится терпеть человеку понапрасну.

– Гайзер, ты кому-то говорил, что видел этот кирпич и раньше у Тягунова? – ведет опрос Анна Петровна.

Подымается Левка. У него под левым глазом махровая желтизна – отцветший синяк, сотворенный Дюшкиным кулаком.

Левка отвечает без особого усердия и старается не глядеть в сторону Дюшки:

– Я, собственно, не видел этого кирпича…

– Как так – собственно?

– Я как-то заметил, что у него… Тягунова, толстый портфель, спросил: чем ты его набил? Он ответил – там кирпич.

– И больше ничего не спросил?

– Поинтересовался, конечно, – зачем кирпич? Ответил: мускулы развиваю.

– Давно это было?

– С неделю назад.

– И все это время Тягунов таскал… развивал мускулы?

– В портфель к нему я больше не заглядывал, кирпичом не интересовался.

– Он таскал! Таскал кирпич! Я знаю! Не расставался! – выкрикнул Колька Лысков. Он и здесь, в кабинете директора, вел себя деятельно и радостно, словно ждал интересной драки.

Угнетенно-хмурый Вася-в-кубе подал голос:

– Странно все-таки. Неудобная вещь, даже для драки.

– Как же неудобная? Очень даже удобная! Тяжелая… – охотно отозвался Колька. – Сзади по затылку – тяп, и ваших нет. Кирпичом и быка убить можно.

Анна Петровна грозно покосилась на Кольку, и тот опять же охотно, почти восторженно оправдался:

– Извиняюсь. Я чтоб понятней…

– Тягунов, – спросила Анна Петровна, – скажи, только откровенно: для чего?.. Для чего тебе этот кирпич?

Дюшка долго молчал, наконец выдавил:

– Если Санька вдруг полезет… Для этого.

– И ты бы ударил его… кирпичом?

Врать было бессмысленно, Дюшка признался:

– Полез бы – ударил.

– А ты не подумал, что действительно… таким – быка? Не подумал, что убить им можно человека?

Вася-в-кубе подождал-подождал Дюшкиного ответа и не дождался, с досадой крякнул, а одна из приглашенных на обсуждение учительниц, совсем молодая, преподававшая в школе всего лишь первый год, Зоя Ивановна, выдавила из себя:

– Какой ужас!

Вася-в-кубе решил прийти на помощь.

– Но ведь ты для самозащиты эту штуку таскал? – спросил он.

– Для защиты, – признался Дюшка почти с благодарностью. Он не хотел, чтоб его считали убийцей, даже Санькиным. – На всякий случай, когда Санька полезет…

– Полезет… – переспросила Анна Петровна. – Первый на тебя?

– Да.

– А вот все говорят, что первым в драку полез ты, Тягунов. Ты первый ударил Ерахова. Или на тебя наговаривают? Или это не так? – У Анны Петровны от негодования глаза стали опасно прозрачные, холодные.

Дюшка снова замолчал. Он молчал и понимал, что его молчание выглядит сейчас дурно. Так в кино молчат пойманные шпионы, когда им уже некуда деться.

– Как-кой ужас! – снова выдавила из себя молодая Зоя Ивановна.

А Вася-в-кубе крякнул еще раз.

Лежал перед всеми на зеленом столе рыжий кирпич – страшная, оказывается, вещь, им можно убить человека. Дюшкин кирпич, кирпич, специально приготовленный для Саньки. И он, Дюшка, первым напал на Саньку…

И сидел обиженно нахохленный Санька, чудом спасшийся от страшного кирпича.

Дюшка и сам начинал верить, что он преступник.

Помощь пришла неожиданно с той стороны, с которой ни Дюшка, ни кто другой не ожидал.

Притаившийся возле дверей Минька, Минька, случайно попавший на разбирательство, Минька, которого и не собирались сейчас спрашивать, вдруг вскочил на ноги и закричал тонко, срываясь, словно петушок, впервые пробующий свой голос:

– Дюшка! Ты чего?.. Дюшка! Скажи всем! Скажи про Саньку! Он же хвастался, что убьет тебя! Я сам слышал! Ножом стращал!