Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

– Или я должен пренебречь общими интересами?! Лишь бы спасти от позора дочь?! Ради родственности измени всему?

Она медленно заговорила:

– Помнишь, как-то ты мне рассказывал о язычниках, которые для своих богов убивали людей… Задабривали…

– Уж не хочешь ли ты тут найти сходство со мной?

– Те дикари считали: заколем одного человека – всему племени польза. Общая польза требует…

– Да-а… Отец-язычник бросил на заклание родную дочь!..

Вера не отвечала, глядела в сторону.

– А может, ты все-таки поверишь в то, что я охотнее бы бросил себя на заклание, чем тебя?..

Вера молчала.

– Себя ради общего… Неужели не веришь?

Вера скривила губы.

– Верю… И других, и себя. Ты ни к кому не добр, отец. Даже к себе.

– Не добр?.. Страшнее всего, Вера, вредное добро, сладкий яд.

– Разве бывает такое?.. Немасляное масло, безвоздушный воздух, вредное добро?

– А вспомни, как часто калечит детей материнская доброта!

– Не трогай это!

– Ты себе жизнь искалечила, где гарантия, что не искалечишь и сыну?

– Коля… Ради бога, Коля!

– Соня, Вера же наверняка сама не хочет, чтоб жизнь Леньки походила на ее собственную. Или я не прав?

– Ты прав. Не хочу! Потому и должен сын быть со мной, а не с тобой, отец.

– Но что ты можешь ему дать? Покойное детство? Так сама знаешь, что оно не будет покойным с отцом, напивающимся до белой горячки. Знания?.. Так его окружает обстановка невежества. Стремление к большим делам?.. А ваше стремление назад повернуто – к Христу, к его учению двухтысячелетней давности.

Она сидела выпрямившись, лицо ее угрожающе одеревенело, глаза ее поблескивали нездоровым, лихорадочным блеском.

– Не молчи, Вера, скажи: что ты дашь сыну?

– Что?.. – горловым голосом переспросила она. – Свою любовь. От любви несчастными не бывают, отец.

– Пусть я неспособен любить, но тут же сидит твоя мать. Она-то может любить или нет? Неужели и в ней сомневаешься?

– Дышать не надышалась бы на Ленечку, Вера.

– Мама! Ты и на меня надышаться не могла, а что вышло? Твою любовь отец съедает.

Сухие, блестящие, лихорадочные глаза… А я любил Веру, наверное, люблю и сейчас. Это моя единственная большая любовь в жизни. Таню Граубе я любил по-мальчишески, незрело, еще несерьезно. Жену как-то слишком трезво, слишком ровно…

– Ко мне опасно Леньку подпускать, а к мужу твоему – не опасно, – сказал я почти сварливо.

– Он лучше тебя, отец. Какое сравнение, – убежденно произнесла Вера.

И я задохнулся.

– Вот как… Лучше… Спроси свою мать, помнит ли она, чтоб я валялся пьяным, чтоб когда-нибудь замахнулся на нее…

– Он от любви дерется, а ты душишь… от любви.

Мне стало вдруг все безразлично – добро и зло, праведность и неправедность, любовь и ненависть, все испарилось во вспыхнувшем негодовании. Я безнадежен, я исчадие! Да господи, думайте все что вам угодно! И я сказал скрежещущим, несмазанным голосом:

– Кончим. Все равно не поймем. Что смогу, все сделаю, чтоб взять к себе внука.

Минута молчания. Вера на этот раз смотрела мне прямо в переносицу обжигающими глазами. Я любил ее? Люблю сейчас? Ложь! Ненавижу! Столь же сильно, как и она меня.

– Ты сможешь… – Голос глухой и какой-то вязкий. – Ты почетный, к тебе прислушаются. Сможешь, но не смей!

– Угроза?

– Да!

– Вера… Ради бога, Вера!

– Мама, я не себя защищаю.

– Ради бога, Верочка…

Вера встала. Она была высока и стройна поджарой, угловатой стройностью больной женщины.

И я понял, чем она мне угрожает! Упало сердце, заколодило дыхание – неужели посмеет?.. Замкнутое, ожесточенное лицо – да, посмеет, не так уж и дорога ей своя неудавшаяся жизнь.

– Ве-ра… – С трудом справляюсь с непослушным голосом. – Ты все-таки знаешь, что я тебя люблю, Вера.

Она, сведя челюсти, молчала.

– Знаешь, что и я тогда не выживу… Потому что люблю, Вера, люблю!..

– Оставь меня в покое, – глухо, в сторону, не шевеля губами, не дрогнув ни одним мускулом.

– То есть не люби, забудь?.. А можно это приказать себе, Вера?

О, опять упрямое, нелюдимое молчание.

– Я, наверно, плох, Вера, но ты хуже меня. На любовь – ненависть! Умру сама, а отомщу…

Молчание. Непробиваемое молчание. И я обессилел.

– Иди… – устало согласился я. – И радуйся – ты победила.

Но все же ждал, ждал от нее слова жалости, хотя бы одного слова – должна же опомниться! Нет…

– Прощай, – неумолимо и беспощадно. – Больше не приду кланяться.

У нее на ногах были тяжелые мужские сапоги, и поступь в них была туповато-увесистая, материнская.

Хлопнула дверь, она вышла.

– Коля… Ради бога, Коля!

Жена, издав свой слабый призыв к миру, возвышалась сейчас над неприбранным столом – массивный и беспомощный идол дома.

А я вдруг почему-то припомнил, как мы когда-то ходили по грибы за Жулибинские пожни. Верочке тогда было уже лет десять-одиннадцать.

Деревня Жулибино до сих пор стоит на своем месте, сохранились и пожни за ней, и обширное грибное разнолесье. Только теперь все это – деревню, затянутые кустарниками пожни, леса – перечеркивает новое, раскатанное до синевы шоссе, соединяющее город Карасино с остальным миром. Ныне за грибами ездят уже на автобусах целыми учреждениями, коллективами, с ящиками пива, с проигрывателями и аккордеонами…

Люблю собирать грибы. Люблю душную тишь леса, запах корневой влаги, запах земли и прелой листвы, тонкий, невнятный, какой-то недоказуемый запах самих грибов. Люблю палые желтые листья на жесткой приосенней траве, литую дробь черники на кочках, румяное полыхание брусники, и в моем сердце каждый раз случается легкий обвал, когда глаза нащупывают бархатный затылок затаившегося гриба.

Вере было лет десять-одиннадцать…

Не скажу, чтоб тогда был грибной на отличку год. Не из тех, когда из лесу тянутся вереницы со стонущими от тяжести корзинами. Просто был разгар сезона, и нам, наверное, чуть-чуть повезло – попали в лес перед очередной волной грибников. Нам то и дело приходилось вынимать из травы, из-под корней то нахохлившихся, твердо литых, словно развесные гирьки, подростков, то развесистых, с рыхлыми шляпками стариков. Что ни гриб, то физиономия!

Помнится, у меня на душе было не совсем спокойно. Я тогда замещал ушедшего в отпуск директора школы и должен был переслать в районные инстанции какую-то важную заявку. Мне не успели подготовить бумаги, а потому в тихом лесу меня точил червь ответственности.

В тени, на прохладной траве, мы раскинули скатерку, разложили багровые помидоры, огурцы, копченую, маслянисто потеющую колбасу. Шелестела листва над головой, и где-то в буйной зелени, в глубоком овраге, в чреве земли усердно шевелился ручеек. Жена хмурилась и улыбалась, а Верочка, наоборот, была сурово-сосредоточенна, худа, черна от солнца. В свои десять лет она успела стать страстной до исступления охотницей за грибами, в лесу на ее мордашке всегда появлялось выражение: «Я сюда не шутить пришла».