Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

Директор их выслушал, похвалил за бдительность, пообещал принять меры, выпроводил и вызвал меня.

– Как по-вашему, следует исключать Кропотова из школы? – спросил он.

– Нет.

– Ну и прекрасно. Постарайтесь спасти его.

– Каким путем?

– Это уж ваше дело. Только боже вас упаси выглядеть защитником отца Кропотова. Кажется, он и на самом деле в поддавки с немцами играл.

Я не стал действовать вслепую, решил навести справки. Оказалось, что дело Кропотова-старшего чрезвычайно запутано: при отступлении наших войск он был взят в плен немцами, установлено – выпущен ими на поселение, а значит, имел перед ними какие-то заслуги или, того хуже, давал им какие-то обещания; но в то же время есть сведения – был связан с нашим партизанским отрядом, оказывал крупную помощь. Неизвестно кому, немцам или партизанам, служил он не за страх, а за совесть. По недостаточности улик его освободили из заключения, но не от подозрений – выслан по месту жительства, запрещено выезжать, обязан отмечаться…

Я оставил после уроков Сергея Кропотова… Нет, я сейчас, конечно, не помню, что именно ему говорил. Много мне на веку приходилось вести таких вот душеспасительных бесед – это одна из будничных обязанностей любого педагога. Дословно не помню, но в общих-то чертах нетрудно догадаться о чем… Нет, мол, оснований утверждать, что его отца судили несправедливо, не следует кричать и возмущаться, противопоставлять себя коллективу и т. д. и т. п. Осторожно втолковывал, осторожно урезонивал…

Мне искренне хотелось спасти Сережу Кропотова. И кажется, я преуспел в этом – он благополучно окончил школу.

К нам подошла официантка.

– Я вас слушаю.

Уставилась поверх наших голов, нацелив заточенный карандашик в блокнот.

– Бутылку минеральной и… яичницу, – поспешно ответил Кропотов.

– А мне чего-нибудь покрепче, – попросил я.

У меня сильно зашибал отец, зато я всю жизнь был примерным трезвенником, выпивал по большим праздникам. Сейчас меня тоже начинало охватывать ощущение если не праздничности, то, во всяком случае, исключительности минуты.

– Водки не держим. Коньяк «Пять звездочек», – сообщила официантка.

«Пять звездочек», наверно, дорого, хватит ли денег? – подумал я и тут же про себя усмехнулся: – А придется ли еще расплачиваться-то?»

Передо мной сияло кафе – травянисто-зеленый пластик пола, белые стены, крапленные черным под бересту, желтые спинки стульев, маслянисто-темная стеклянная стена, кое-где матово отпотевшая. Здесь?! Здесь скоро начнется паника, девица в канареечном свитере, что сидит ко мне спиной, истерично закричит, а сельскому командировочному, вернувшись домой, будет что порассказать. Я почувствовал медный привкус во рту.

– Так берете или нет коньяк? Второй раз спрашиваю.

– Не берет, – вдруг решительно сказал за меня Кропотов. – Сегодня мы, красавица, пьем минеральную. Еще бутылочку боржоми и яичницу.

Я не стал спорить, и официантка, устало покачивая бедрами, удалилась.

– Не рассчитывайте споить меня. Не выйдет! – заносчиво произнес Кропотов.

– А ежели я собирался пожить напоследок?.. – усмехнулся я. – Вам, наверное, безразлично какого?..

– Нет, не безразлично! Не хочу иметь дело с невменяемым. Еще раз напоминаю – здесь суд! Суд беспристрастный и праведный!.. – запальчиво и с пафосом.

– Ладно, не будем ссориться по мелочам, к делу! Начинайте свою обвинительную речь. – Я уселся поудобнее и уставился на Кропотова.

Он снова пошевелил пакет на столе, скользнул по мне тусклыми, словно оцинкованными глазами, заговорил:

– Начну с того, что вам, наверное, необязательно даже знать. Мой отец… Он и в самом деле месяц служил полицаем.

Я пожал плечами. К чему мне теперь эта чужая новость двадцатилетней давности.

– И все это время он был связан со своим партизанским отрядом. Командир отряда жив, недавно вы ступил в печати, упомянул добрым словом моего отца. Да! Налицо документ! Вот эта газета!.. – Кропотов картинным, отработанным жестом полез во внутренний карман своего замусоленного пиджака.

Я остановил его:

– Верю, что невиновен. Дальше.

Кропотов взвился:

– Невиновен! Ишь как легко! Вы бы тогда так вот пели.

– Ни тогда, ни теперь не брал и не беру на себя судейских полномочий.

– Вот именно, на себя не брали, а меня заставили осудить.

– Не заставлял, скорей, советовал.

– А что такое совет учителя? Не осудишь – погибнешь, осудишь – будешь благоденствовать. Что это, как не своеобразное духовное насилие опытного и искушенного над неопытным?!

И меня взорвало:

– Послушайте, вы! Бывший Сережа Кропотов! Уж если вы взялись судить, то судите, а не занимайтесь художественной подтасовкой. Я насильник? Как же! Я ведь тогда действовал из желания навредить вам, а не принести пользу.

Его глаза вдруг заблестели, щеки затряслись, он захлюпал влажным смешком.

– Хе-хе! Вам не стыдно говорить о пользе? Хе-хе!.. – И выпятил грудь. – Взгляните на меня! Взгляните внимательней! Не отводите взгляда!.. Видите, я в славе, я в почестях, я в богатстве! Мне по шла на пользу ваша высокая и бескорыстная забота! Вы меня облагодетельствовали!..

Мне начинал действовать на нервы этот краснобай.

Я спросил:

– Хотите взвалить ответственность на меня за свои неудачи? Вы бы и без меня стали тем, кто есть.

Кропотов, бывший мой ученик, будущий мой убийца, минуту пробыл в задумчивости, наконец сказал важно и миролюбиво:

– Вот это-то мы и должны выяснить – стал бы я без вас… Итак, вы уговаривали меня отмежеваться от отца… А знаете ли вы, кто вам помогал в этом?

– Знаю – ваша мать.

– И не только! Мой отец тоже! Мой отец был величайшей души человек! Он считал: жизнь его безнадежно изломана войной, ему уже не прибудет и не убудет, самое страшное, если покалечат еще жизнь сыну… Словом, он был ваш верный, ваш горячий союзник!..

– Значит, вы с таким же успехом можете повесить свое обвинение на отца, как и на меня, – заметил я.

И он вдруг бурно восторжествовал:

– Ага! Я этого ждал! Я ждал этого!.. Прячетесь!..

– Прячусь? От кого?

– От своей совести. Ишь как, с моим отцом одинаков!.. – Кропотов подавился смешком и расправил плечи, холодно взглянул на меня оцинкованными глазами. – Вы помните то собрание?

– О каком вы говорите?

– Да о том самом, где сын публично каялся за родного отца. Какая была тишина! Какое захватывающее зрелище!.. Я выполнял ваш благой совет, осуждал…

– А без меня вы бы этого не сделали?

– Нет! – ответил Кропотов и повторил с жаром: – Нет, нет! Отец, мать требовали… Я бы их не послушался, я бы не принял жертвы отца… Но вот стал убеждать человек посторонний, авторитетный, умный, бескорыстный… Да, да! Ваше бескорыстие сыграло свою злую роль!.. Я перестал верить своей совести, поверил вам! Какая была тишина, когда я говорил: осуждаю!.. Глядите на меня, глядите!.. Именно с этих слов началось мое «позабыт, позаброшен». После этих слов я стал сиротеть. Стремительно! Сиротеть и портиться!..