Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю

Прошло ещё два дня. Наступило воскресное солнечное утро, без единой пылиночки (ночью прошёл дождь), сияющее, как стёклышко. Такое это было утро, когда всё плохое забывается, хочется с кем-нибудь подурачиться и всё тебе смешно: собака по улице пробежит, а ты уже улыбаешься, прохожий споткнётся — так ты из-за такой чепуховины хохотать готов. Мне в то утро хотелось, чтобы все на земле было хорошо, чтобы никто не ссорился, не злился, и я уже не казался себе бездушным. Но всё же я чувствовал себя виноватым: перед мамой, Милой, папой, перед Славиком Уточкиным, перед Ольгой Гавриловной, нашим директором, перед кошкой, которой я наступил на хвост… Я даже чувствовал себя виноватым перед коммерческим директором. Сейчас-то мне смешно, но бывает такое настроение.

Я пошёл к маме на кухню. Я хотел с ней поговорить, извиниться за всё. Раньше, когда я бывал виноват, мне говорили: «Ты бы хоть прощения у мамы попросил». А теперь я сам шёл.

— Ну что? — сказала мама. — Ну что ты слоняешься? На кино денег надо, да? Не получишь, пока не исправишь двойки.

Я вышел из кухни. Вот, значит, как. Мне так хотелось извиниться, а она…

Я немного позлился, побуцал в своей комнате подушку и пошёл к Миле. Она примеряла новую кофточку: вертелась, улыбалась перед зеркалом, но меня как будто не замечала.

— Мила… — начал я.

— Что тебе? — Она повернулась ко мне. — Ну чего ты здесь околачиваешься? Мама на кино денег не даёт, так ты ко мне пришёл? Так знай: сегодня ты у меня не получишь — не заслужил.

Раньше Мила была не такая. Когда-то мы с ней дружно жили. Мы спали в одной комнате, вместе ходили в школу и на перемене, бывало, вместе ели в школьной столовой. А когда в Милу был влюблён Димка Мартышко из десятого «Б», кто ей записки носил? А как мы подушками перед сном бросались? А как я болел за неё, когда она сдавала экзамены? Теперь она взрослая: у неё в сумке губная помада, а в шкафу столько платьев… Но всё же до того, как у нас появился коммерческий директор, она ко мне относилась лучше. Бывало, если мне влетит от мамы или папы, она обязательно утешит, а если мама на кино не даст, у неё всегда можно было раздобыть двадцать копеек. Но последнее время она редко меня замечала, а после моей выходки с трёшницей так и совсем перестала обращать внимание.

Никто на меня в доме сейчас внимания не обращает. Я знаю почему: договорились быть со мной построже. Папа говорит, что я такой разболтанный из-за того, что со мной все цацкаются. Ну, посмотрим! Всё равно мама не выдержит. Не сегодня, так завтра придёт ко мне перед сном с простоквашей: «Что ты такой грустный, сынок?» Тогда уж я надуюсь. Она ещё пожалеет, что так со мной обошлась.

Пришёл коммерческий директор, и все — мама, папа, Мила — ушли с ним на стадион: на стадионе в то воскресенье был спортивный праздник. Я подошёл к окну: вот они, идут. Мила показывала рукой на тучку, мама и коммерческий директор улыбались друг другу. Мама мне казалась совсем чужой, и я заметил, что одно плечо у неё ниже другого и она шаркает по тротуару ногами.

Раз нет денег на кино, то надо хоть погулять. Сначала я раскачивал оградку у нашего дома, потом гонял по тротуару камень. Но сколько можно?

Я сходил домой, взял на кухне три пирожка с картошкой и опять вышел на улицу. Люблю есть на улице.

Смотрю: возле меня прохаживается Стасик Таковский. Стасик всегда появляется неожиданно и неожиданно уходит, он никогда не здоровается и не прощается. Он тоже учится в пятом классе, но не со мной, а в пятом «Г».

Стасик обиженно поглядывал на меня. У него всегда обиженный вид. Его чубчик от ветра ерошился.

— Пирожки ешь? — сказал Стасик. Он всё ходил и косился на меня. Потом стал бить носком ботинка в стену дома. — Ишь ты, — опять сказал Стасик, — пирожки ест!

Я, чтоб он не обижался, дал ему один. Стасик ничего не сказал и сразу съел. Я думал: как это получилось, что мы со Стасиком до сих пор не подружились? Живём мы рядом, но я о нём ничего не знаю.

— Слушай, — сказал я, — давай что-нибудь организуем.

Мы пошли во двор, сделали из двух кирпичей ворота и начали гонять банку. Но со Стасиком неинтересно играть. Только разыграешься, а он остановится и стоит: пожалуйста, забивай.

— Ну и труп же ты, — сказал я.

Стасик шмыгнул носом. Я не понял, обиделся он или нет; у него всегда обиженное лицо.

— Лёня, — сказал он, — идём к тебе.

— Ну пошли, — сказал я.

Стасик осмотрел комнаты и кухню. Ему было очень интересно.

— Лёня, а что у тебя есть? — спросил он.

Я повёл его в мою комнату и выдвинул ящик в столе.

— Лёня, — спросил Стасик, — а эта авторучка сломанная?

— Сломанная, — сказал я.

— А дай её мне.

— Возьми, — сказал я.

Потом я его поставил в дверях, взял с дивана две подушки и начал забивать ему голы. Но Стасик только делал вид, что ловит.

— Лёня, — спросил он, — а ножик в твоём ящике сломанный?

— Сломанный, — сказал я.

— А дай его мне, — сказал Стасик Таковский.

Я дал ему ножик.

— Слушай, — сказал я, — так давай что-нибудь организуем. Давай штаб строить. Мы с Толиком Сергиенко строили, да он уже завалился. Давай снова.

Но Стасик не отвечал. Он обиженно всё осматривал в комнате.

— Лёня, а что у тебя ещё есть? — спросил он.

— Фу ты чёрт! — Я повёл его в кладовку, и он долго там всё рассматривал.

— Лёня, — спросил он, — а этот утюг сломанный?

— Он не сломанный, — сказал я. — Его древесным углём разогревают. Зачем тебе этот дурацкий утюг?

— Дай его мне, — сказал Стасик Таковский.

— Бери, — сказал я. — Так как насчёт штаба? Будем строить?

Но Стасик не отвечал, он рассматривал утюг, поднимал и опускал крышку. Мы вышли на кухню.

— Хороший штаб получится, — сказал я. — Там яма уже выкопана, только крыша провалилась.

Но вижу: Стасик Таковский пошёл из кухни. Я ничего не понял и вышел за ним в переднюю. Смотрю, он открывает дверь. Ну, видели вы что-нибудь такое?! Я так удивился, что даже ничего ему не сказал, и он вышел. Может, он испугался, что я утюг заберу обратно?

Я пошёл на балкон и увидел, что Стасик идёт к своему дому. Он обиженно смотрел прямо перед собой и держал утюг двумя руками у груди.

— Крохоборище! — крикнул я.

Но Стасик как будто и не слышал.

Я собрал подушки и положил на диван. А теперь что делать? Я лёг на пол животом вниз и восемнадцать раз отжался на руках.

Потом я делал стойку на голове.

Потом я пошёл на кухню и съел ещё два пирожка. После этого я почувствовал, что дома мне больше нечем заняться. Я пошёл на улицу.

Я гулял по улице Скрябина.

Потом по улице Чапаева.

Потом по улице Минина и Пожарского. На этой улице я встретил Манечку Аб. Глаза у неё были заплаканы, но она улыбалась.