Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю

Я не знал, что ответить. Забыл, что ли, Пазуха, как он сказал, что видеть меня не хочет, когда узнал, что я пишу стихи?

— Признавайся, обиделся? — спрашивал Пазуха. — Обиделся, да? Да брось ты обижаться.

Я ответил, что не обиделся.

— И не обижайся, — сказал Пазуха. — Я тебя в кино провёл? Провёл. А ты ещё обижаться вздумал.

Он вытащил из кармана яблоко и дал мне.

— Ешь, — сказал он. — Только этому отличнику не давай. — Он кивнул в Сёмину сторону.

Мне перед Сёмой неловко было. Я решил яблоко не есть. Я надеялся, что Пазуха отвяжется от нас. Но он и не думал. Он шёл и вспоминал, как провёл меня в кино. Потом он начал вспоминать, как мы с ним повесили на лестнице чёрного кота.

Я глаза вытаращил.

— Ты что, не вешали мы с тобой чёрного кота! — сказал я.

— Так это был не ты? — спросил Пазуха.

Видно, у него здорово всё в голове перепуталось. Он долго смотрел на меня, вспоминал что-то. Потом сказал:

— Кота мы повесили с Чмырем, а с тобой мы кирпич в трубу бросили. Вот чёрт, перепутал!

— Да нет же, Пазуха, и кирпич мы с тобой не бросали, — сказал я. — Мы с тобой в кино были.

Пазуха опять долго смотрел на меня, спросил, как меня зовут, почесал нос.

— Вот гадство! — сказал он. — Как же я забыл? Кирпич мы бросили с Лёшкой Пончиком.

В это время мимо проходила тётенька с белой пушистой собакой на поводу, и Пазуха щёлкнул собаку по носу. Собака завизжала, залаяла, тётенька начала кричать на нас, потом ещё прохожие завозмущались. Такой гвалт поднялся, что нам пришлось немного пробежаться.

У Сёмы покраснели уши. Он косился на Пазуху, хмурился — видно было, что Пазуха ему здорово не нравится.

Я попробовал от Пазухи отвязаться. Я спросил:

— Ты куда идёшь? Мы идём к товарищу заниматься.

Пазуха ответил, что и он с нами пойдёт.

— Да нельзя, — сказал я. — Мы ж заниматься идём. А у тебя и тетрадок нет.

Пазуха обиделся. Он стал кричать, что я плохой товарищ, раз бросаю его на улице. Опять он вспомнил, что провёл меня в кино. Потом вспомнил, что подарил мне напильник. Я сказал, что это не мне он напильник подарил. Пазуха ещё сильней обиделся.

— Отказываешься? — кричал он. — Взял напильник, а теперь отказываешься?!

Я сказал:

— Да ладно тебе — не обижайся. Ну, идём с нами.

Тогда только Пазуха перестал кричать.

— Ты меня уважаешь? — спросил он.

Я хотел промолчать, но Пазуха смотрел мне в глаза, ещё и плечом на меня навалился. Пришлось ответить:

— Уважаю.

— Тогда ешь яблоко, — сказал Пазуха.

Я предложил яблоко Сёме, но он не взял. Я съел это дурацкое яблоко. Оно было мягкое, тёплое и кислое. Никогда я не ел таких противных яблок.

Пришлось привести Пазуху к Толику. Мы занимались за столом в саду. Толик принёс Пазухе тетрадь. Но Пазуха не стал вместе с нами писать. Он ходил по саду, подбирал яблоки; потом, когда мы кончили писать, он стал выбирать, из чьей тетради списать. Ему не понравилось, как написано у нас с Толиком. Он выбрал Сёмину тетрадь.

Пазуха отвлекался, сопел и всё что-нибудь спрашивал у Толика: «Яблоки рвать можно?», «А это ваш дом?», «А у соседей рвать можно?», «Ты свой парень?», «У тебя что, нога не гнётся?» Он ещё что-то спрашивал, но я не запомнил. Он всё время размахивал руками. В свою тетрадь он две кляксы посадил, а потом одну в Сёмину. Сёма забрал тетрадь.

— Вот гад! — сказал Пазуха. — Погоди, ещё встретимся…

Мы начали учить историю. Пазуха опять ходил по саду и подбирал яблоки. Карманы у него уже были набиты. Потом он отозвал в сторону Толика и стал ему что-то шептать. Не знаю, что он ему говорил. Он и со мной вздумал шептаться. Он спросил:

— Чего этот отличник к нам привязался?

Сёма смотрел в нашу сторону и, наверно, всё слышал. Мне надо было сказать Пазухе, что это не Сёма, а он сам к нам привязался. Но я не смог этого сказать. Я сказал другое:

— Да брось ты! Это свой парень.

И тогда Сёма схватил свои тетради и побежал к калитке. Мы с Толиком переглянулись, позвали его, но он не обернулся. Я побежал за ним.

Сёма не останавливался, хотя я его всё время окликал. Когда я его догнал, он не посмотрел в мою сторону. Я спрашивал:

— Сёма, да что случилось?

Он долго не хотел отвечать. Но наконец сказал:

— Лёня, ты плохой товарищ.

Вот это да! Я — плохой товарищ? Никогда мне этого не говорили. Мне говорили, что я хороший товарищ. Толик Сергиенко говорил, Игорь Первушонок. Я сказал Сёме:

— Ты что?! Это недоразумение. Тебе показалось.

— Нет, плохой! — сказал Сёма. — Если бы мне кто-нибудь сказал, чтобы я не делился с тобой яблоком, я бы с этим человеком разговаривать не стал. А ты этого Пазуху ещё и к Толику повёл.

— Так он же привязался! — сказал я. — Что же я мог сделать?

— Прогнать его надо было, — сказал Сёма. — Я бы прогнал. А ты позволяешь меня обижать. Ещё и шептался с ним обо мне.

Я опять сказал, что это недоразумение. «Так получилось, я же не хотел».

— Если ты мне друг, — сказал Сёма, — то должен всегда это помнить. Я о тебе всегда помню. Я беру в школу бутерброд с котлетой, потому что ты любишь с котлетой. Раньше я брал с колбасой… А ты ко мне так относишься.

Мне стало совестно. Я сказал:

— Извини, это больше не повторится.

Лицо у Сёмы было уже не таким суровым.

— Я очень обидчивый, — сказал он. — А ты ко мне всегда пренебрежительно относишься.

И он стал вспоминать разные случаи, когда я к нему пренебрежительно отнёсся. Он вспомнил, что недавно я обещал принести в школу книгу и забыл; потом он ещё вспомнил, как я ему кричал: «Живей, рахитик!» — когда мы вместе бегали. Он многое вспомнил. Оказывается, я его каждый день обижал и не замечал этого.

— Сёма, — сказал я, — честное слово, я тебя люблю. Хочешь, сейчас пойдём к Толику и я дам Пазухе в морду?

— Хорошо, — ответил Сёма. — Он заслужил. Ты же умеешь драться. Дай ему.

Мы вернулись к Толику, но Пазухи там уже не было. Мне показалось, что Толик расстроен. Я подумал: может, и его я как-нибудь обидел. Я спросил:

— Толик, ты на меня не обижаешься?

Он покачал головой — показалось.

Когда я расстался в тот день с Толиком и Сёмой и шёл один по городу, мне казалось, что на меня многие люди обижены: мама, соседка Лидия Ефимовна, Владимир Петрович.

Мне не хотелось идти домой. Я и не заметил, как оказался в центре города, в сквере возле памятника Ленину.

Хотя уже темнело, на площадке возле памятника на велосипедах разъезжали малыши. Ко мне подошла какая-то малышка, ухватила меня за брюки и начала показывать пальцем на всё, что видела, и объяснять, как называется. Она показала на машину и сказала: «Масына», потом показала на цветы и сказала: «Светы». Я кивал. Раз ей нравится объяснять, так я покиваю, уж ладно. Но малышка не собиралась меня отпускать: она показывала пальцем на луну, на фонарь, на детей и всё объясняла, и я уже начал подумывать, как бы это от неё уйти так, чтобы она не обиделась. Я кивал, а сам озирался: может, думаю, увижу её маму или бабушку. Но оказалось, что за малышкой присматривает учитель танцев. Он сидел на скамейке под фонарём, в новей шляпе, светлой, с маленькими полями, и что-то записывал в блокнот — наверно, стихи сочинял.