Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю

— Не из десятой, — сказал Сёма, — из четырнадцатой.

Учительница с повязкой записала наши фамилии и сказала, что сейчас позвонит из кабинета директора и сообщит о драке в нашу школу. Она открыла дверь, чтобы выйти, и мы увидели Толика.

— Можно, и я войду? — сказал он. — Я с ними пришёл.

Все в учительской смотрели на него, когда он входил.

— А на вид такие примерные ребята, — говорили учителя.

Учительница с повязкой скоро вернулась и сказала, что обо всём сообщила нашей пионервожатой. Нам разрешили уйти.

После всей этой истории мы шли быстро. Сёма удивлённо смотрел по сторонам и вздрагивал, как будто кто-то неожиданно у него над ухом закричал. Вдруг он остановился и, как со сна, обвёл нас глазами.

— Так это, значит, я подрался? — спросил он.

— Ну да, — ответил я.

— А что я скажу?.. — проговорил Сёма. — Что я скажу, если нас будут обсуждать на сборе? Ведь я всегда говорил, что пионер не должен драться.

— Придумаем что-нибудь, — сказал Алёшка.

Но мы так ничего и не смогли придумать. Тут уж ничего не поделаешь — все будут говорить: «Корольков такой примерный ученик и на тебе — подрался!»

В полвосьмого утра ко мне пришёл Корольков. Ещё не кончил звонить мой будильник, ещё я не понял как следует, проснулся я или нет, а Корольков появился в дверях моей комнаты со своим коричневым портфелем в руке. Я начал прогонять от себя сон: потянулся, потаращил глаза. Я спросил Королькова:

— Сёма, что случилось?

Корольков сел на краешек стула и поставил портфель на пол; он ёрзал, ему было неудобно сидеть, но он не догадался сесть поудобней; в руках он вертел листок бумаги, сложенный вчетверо. Не знаю, умывался ли он в это утро, но причесаться он забыл — это точно: два вихра торчали на голове Королькова, и они здорово были похожи на рожки.

— Лёня, — спросил Корольков, — ты не забыл, что у нас сегодня мероприятие?

Я сначала не понял, о каком мероприятии он говорит. Оказалось, он говорит о сборе, на котором нас собирались обсуждать за драку с Пазухой. Я ответил:

— Сёма, сбор — это, конечно, мероприятие. Но это не наше мероприятие. Это их мероприятие — тех, кто нас будет пропесочивать.

Но Корольков не согласился со мной. Он сказал, что всё равно это наше мероприятие. Я начал ему объяснять:

— Вот если бы нам с тобой поручили выпускать стенную газету или организовывать культпоход, это было бы наше мероприятие. Ты, Сёма, как хочешь, а я ни за что не соглашусь считать нашим мероприятием сбор, на котором меня будут ругать.

Но зря я старался. Когда Королькову что-нибудь втемяшится, ему ничего не докажешь. Я махнул рукой. Я только сказал: «Ты как хочешь, а у меня своё мнение».

Корольков повздыхал, развернул листок бумаги, который всё время вертел в руках, прочитал что-то, сложил листок, опять повздыхал. Вид у него был совсем расстроенный.

— Я привык готовиться к каждому мероприятию, — сказал Корольков. — Ты помнишь, Лёня, как я выступил на диспуте?

— Ты мирово выступил! — сказал я.

— А на том сборе, когда тебя обсуждали, ты помнишь, как я замечательно выступил?

— Ещё бы! — ответил я. — И тогда ты выступил хорошо.

— А вот к завтрашнему мероприятию, — жалобно сказал Корольков, — я никак не могу подготовить выступление. До двух ночи сидел — не получается…

Ну, такого я не ожидал даже от Королькова! Я подумал: «Может, он заболел?» Я сказал:

— Ты что, с ума спятил?! Зачем тебе готовить выступление? Всё уже подготовили пионервожатая, Ольга Гавриловна и пионерский актив нашего класса.

Мои слова Королькова не успокоили. Он бубнил, что не может идти на мероприятие без подготовленного выступления.

Ну что ты будешь делать! Я в одних трусах заходил по комнате. Я решил как-нибудь попонятней объяснить Королькову, а то уж очень он мучился.

— Сёма, — спросил я, — ты можешь себе представить, что ты умер?

Корольков подумал и ответил:

— Могу.

— Ну вот, — сказал я, — если ты умер, разве твоё дело организовывать похороны? Всё сделают другие: помоют тебя, оденут, цветов нанесут, — а тебе останется только спокойно лежать. Ты понял? Так и на сборе будет. Другие обо всём позаботятся: приготовят выступление и всё такое, — а ты только слушать будешь, отвечать на вопросы, а под конец пообещаешь, что не будешь драться.

— И всё? — спросил Корольков.

— А что ещё? — закричал я. — Ты проснулся, Корольков? Или ты всё ещё спишь? Ну подумай, какие глупости ты болтаешь!

Но Корольков хоть и не спал, был в таком состоянии, что ничего не соображал. Он протянул мне листок и попросил, чтобы я прочёл его выступление. Я не стал читать, оттолкнул его руку и стал одеваться.

— Если ты мне не веришь, — сказал я, — то идём, я тебя отведу к понимающему человеку.

Я повёл его к Грищуку.

Грищук ещё спал. Его бабушка попросила: «Разбудите его, хлопчики, а то он меня не слухает». Я стал трясти Грищука за плечи. Грищук открыл глаза, посмотрел на меня как-то странно, вскочил и начал одеваться. Он быстро одевался, сопел, и вид у него был грозный.

— Я знал, Водовоз, — сказал он, — что ты придёшь ко мне драться. Мне говорили, что ты тренируешься по боксу. Сейчас пойдём во двор.

— Да нет, Грищук, — сказал я, — мы к тебе по делу. Тебя на каждом сборе обсуждают; расскажи Сёме, как надо себя вести, а то он волнуется.

— Что он, маленький? — сказал Грищук. — Ну, сначала ты станешь вот так, а тебе скажут: «Как ты стоишь? Стань как следует!» А потом тебе скажут: «Смотри классу в глаза! Умел проказничать — умей и отвечать».

— Грищук, но это же не обязательно, — сказал я.

— Обязательно, — ответил Грищук. — Вот увидишь.

— Ну хорошо, — сказал я, — а теперь объясни, что надо говорить.

— Говорить надо под конец. А сначала такое говорят, что отвечать не надо.

— Какое? — спросили мы с Сёмой.

— А вот такое: «Как ты дошёл до жизни такой?», «Ты хоть бы мать свою пожалел!», «Вся страна работает, чтоб тебя одеть и обуть», «Почему ты подводишь весь класс?» На это отвечать не надо, — объяснял Грищук. — Нужно только постараться заплакать. Заплачешь — скорей простят.

— Вот видишь! — сказал я Королькову. — Это же просто. Ну, а что говорить надо? — спросил я Грищука.

— Не знает он, что ли? — ответил Грищук. — Говорить надо под конец: «Оправдаю доверие… пришью пуговицы… буду мыть руки… исправлю все двойки… в последний раз обещаю». Вот и всё!

— Вот видишь, Сёма! — сказал я. — Скажешь: «Больше никогда не буду драться» — и всё! Выбрось своё выступление.

Я протянул руку, хотел забрать у Королькова бумажку.

Он не дал. Он прошептал: «Как же так?» — и выбежал из комнаты. Я его догнал на улице, но он не стал со мной разговаривать. В классе он сел за парту и просидел с опущенной головой все пять уроков. Он даже на переменах не вставал.