Юрий Дьяконов - ...Для того, чтобы жить

— Привстань, я под тебя подсуну, — предложил Вове Иван.

— Не привстану, — сказал продавец. — Потревожил — покупай!

— Да что тут покупать? — возмутился Иван. — Три копейки ему цена! И то жалко.

— Обманываешь. Цена ему рупь! Вот!.. На стакан вина. Обещал — значит, покупай. А то не привстану!

Люди вокруг смеялись. Иван хотел бросить портфель на Бовины железки и уйти, но Олег задержал его:

— Ладно, Вова! Бери свой рубль, — и протянул деньги.

— Ты что, спятил?! — удивился Иван.

Но Вова с неожиданным проворством сгреб рубль с ладони Олега и погрозил Ваньке пальцем:

— Ты плохой пацан! Вот… А он хороший пацан. Я сказал…

Тут же по соседству разыскали они уголки и замочек для портфеля, уплатив за все тридцать пять копеек…

Радостный возвращался Олег с толкучки. И сразу, не заходя домой, отправился на Лермонтовскую к деду Лене.

Каждый раз, попадая во двор к деду Лене, Олег переносился мыслью в те годы, когда он сам был таким, как Мишка.

Старый сапожник Леонид Леонидович был его и Сеньки давнишний друг. Жил он один в такой маленькой каморке, что и кровать поставить негде. Ее деду Лене заменяла лежанка большущей русской печи, занимавшей полкомнаты.

Особенно хорошо было в мастерской Леонида Леонидовича зимой. Прибегут, бывало, мальчишки, после игры в снежки, мокрые, замерзшие. Снимут с себя все, повесят сушить у печки, а сами — на теплую лежанку. Песни деду Лене поют. Стихи читают. Он это очень любил. Слушает и работает: сапоги тачает, подошвы деревянными гвоздиками приколачивает.

В каморке тепло. Пахнет кожей, клеем, варом и воском.

Когда у деда Лени рот не занят гвоздями, он тоже рассказывает всякие бывальщины. А самое интересное — это когда он получит новый товар. Квадратные куски подметочной кожи с одной стороны корявые, а с другой — глянцевитые, светло-коричневые или желтые. Рисовать на них — одно удовольствие.

Как бы они ни изрисовывали кожу, старик никогда не ругает. Только, если хорошо нарисовал, — похвалит, а плохо — скажет, ухмыляясь в бороду: «Ну, брат, так музюкать и я умею!..»

Ему больше нравились Сенькины рисунки. И самыми лучшими он считал те, где были море и корабли. Это потому, что когда дед Леня был мальчиком, он жил на берегу моря, мечтал стать моряком и повидать разные заморские страны.

— А стал вот сапожником, — грустно улыбаясь, говорил он. — Значит, характеру во мне не хватило… Поплыл по легкой волне. Куда понесло…

Один Сенькин рисунок на коже у него и до сих пор висит. Леонид Леонидович его лаком покрыл, чтобы карандаш не стерся.

— Очень похоже на место, где я родился, — говорил он Сеньке — И скала похожа. И чайка. И шаланда в море…

Олегу тоже хотелось нарисовать такое, чтобы Леонид Леонидович у себя на стену повесил. Но у него не получалось.

— Это, брат, ничего! — утешал его старый сапожник. — У каждого свой талан есть. У Семена — в краске. Он ее понимает. А твой талан в другом. Как ты стишки читаешь некоторые, прямо слеза прошибает… Ну вот, к примеру сказать, это:

Или вот другой:

Напророчил старый сапожник, Сенька с тех пор как увидит чистый лист бумаги, так сразу за карандаш или за кисточку хватается. У него этих рисунков, наверно, уже с полсотни на стенах кнопками приколото. И с каждым разом получается все лучше. Особенно Олегу нравится небольшая акварель «Зимний вечер». Если смотреть на нее вблизи — так, мазня какая-то! Но стоит отойти на несколько шагов и посмотреть в кулак — все оживает. И старая хатенка на краю села, по окна утонувшая в снегу, освещенная выныривающим из-за тучки рогатым месяцем. И дымок, поднимающийся из трубы. И сани, оставленные посреди двора. И голубоватый снег, и полузасыпанные следы, и оконце, чуть озаренное изнутри светом лампы. Все это так живо, реально, что, кажется, пойди ты вперед и тотчас по пояс утонешь в сугробе. А преодолев его и обойдя сани, можешь постучать в разрисованное морозом оконце, и люди, сидящие так, вокруг лампы, гостеприимно откроют тебе дверь…

— Леонид Леонидович, здравствуйте!.. Смотрите, что я Мишке купил. Выйдет из него что-нибудь или выбросить?

Старик повертел, помял пальцами покупку и положил перед собой на низенький верстак:

— Знатная вещь была. Сафьян старой выделки. Теперь так не могут. Зайдешь послезавтра вечерком. Железячки-то для него припас?.. Ну и правильно. Чтоб все по форме было…

Леонид Леонидович шил лаковые туфли лодочки и расспрашивал Олега о матери, о Мишке, о делах в школе. А разузнав, все, что его интересовало, попросил:

— Почитай стишки свои. Накатал, небось, много новых?

— Некогда было. Столько дел всяких, — оправдывался Олег.

— Тогда давай старые. Про девочку, что продали на фабрику.

Олег прочел стихи. Старик помолчал и попросил снова:

— И еще про рикшу, хорошо?..

Когда Олег дочитал стихотворение до конца, Леонид Леонидович покрутил головой, вздохнул:

— Удивительная штука. Вот ты этого мальчонку-рикшу и не видал никогда. Я же знаю. А он у меня перед глазами стоит… И чиновника вижу, который его обманул, побил, да еще, паразит, и в тюрьму упрятал!.. Значит, что же выходит? Сердце у тебя зрячее. Видит то, что глазу не доступно. На боль человеческую откликается. К правде зовет… Ну-ну. А что деду Лене новых стишков не принес — нехорошо. В другой раз обязательно стребую! — шутливо пригрозил он…

Через два дня Олег снова пошел к Леониду Леонидовичу.

— Ну, как? Может еще дед работать? — улыбаясь, спросил старый сапожник, протягивая Олегу портфель.

Ну и портфельчик получился! Прямо новенький. Блестит черным лаком. Такого красивого и в магазине не видел.

— Садись, — придвинув низенькую табуретку, сказал Леонид Леонидович. — Присобачивай свои железки. Да гляди не поцарапай! Заверни вот фартуком.

Тут же, за верстаком, Олег приклепал уголки и блестящий никелированный замок.

— Пусть носит твой Мишуха на здоровье! Да скажи ему: пусть заходит. Совсем деда забыл… А про клейстер тот, будь он неладен, дед Леня, мол, и поминать не будет.

Олег поблагодарил Леонида Леонидовича, пообещал, что обязательно пришлет Мишку, завернул портфель в газету и побежал домой. Не терпелось показать маме…