Юрий Нагибин - Тихон Петрович

…В этот день Тихон Петрович принес в класс большой градусник в деревянном футляре и другой, маленький, — в картонном. Он рассказал о том, какое великое изобретение градусник, о его устройстве, способах применения, о шкалах Реомюра, Цельсия, Фаренгейта… Все шло хорошо, пока он не заговорил о медицинском градуснике и не обмолвился, что у человека температура не бывает ниже тридцати пяти. Я тут же вскинул руку.

— Ну, что вам? Слушайте, что вам? — громким и обиженным голосом спросил Тихон Петрович.

— Вот вы говорите, что температура у человека не бывает ниже тридцати пяти. А я знаю мальчика, у которого было всего три градуса.

Я говорил правду. У моего дружка по квартире Кольки Полякова во время приступа уремии температура упала до трех делений. Тут не было никакой ошибки, я своими ушами слышал, как на кухне говорили про три деления и еще добавляли: «Нешто выживешь с такой температурой!» Но Колька Поляков выжил и прославился во дворе как чемпион по низкой температуре.

— Не знаю я вашего мальчика, слышите, не знаю! — говорил Тихон Петрович. — А температура у человека не может быть ниже тридцати пяти градусов!

— Этот мальчик живет в моей квартире, — сказал я мягко. — Он болел уремией, и у него было три градуса.

— А я вам говорю, так не бывает!

— Ну как же так, Тихон Петрович, если у Кольки Полякова было?

Класс одобрительно зашумел, я не раз приводил Кольку Полякова на наши школьные вечера, и его знали многие ребята.

— Тише! — крикнул Тихон Петрович и стукнул по столу слабой, худой рукой. — Не бывает у живого человека такой температуры!

— Но Колька Поляков живой!

Класс дружно поддержал этот неопровержимый довод. Ребята понимали, что я прав, а Тихон Петрович, несмотря на свой стаж и опыт, сел в галошу.

— Да вы что, издеваетесь надо мной? — плачущим голосом сказал Тихон Петрович. — Не бывает у человека ниже тридцати пяти, не бывает, слышите, не бывает!..

Я понимал, что мучаю его, но ничего не мог с собой поделать. Если б я меньше любил и меньше уважал Тихона Петровича, я бы оставил его в этом смешном и жалком заблуждении. Перепутай Игнат Захарыч проливы, острова или даже материки, я бы, конечно, указал ему на ошибку, но разве стал бы я так настаивать?

— А у Кольки Полякова было три градуса, — грустно, но твердо произнес я.

Какое потерянное, бледное лицо стало у Тихона Петровича!

— Ну, скажите, что вы ошиблись, слушайте, скажите, что вы ошиблись!.. — умоляюще взывал Тихон Петрович. Он понимал, что не может продолжать урок, пока не восстановит подорванное мною доверие учеников.

Что было делать? Ведь я отстаивал истину не столько ради нее самой, сколько ради Тихона Петровича, чтобы развеять его ужасное заблуждение, вырвать из пучины старческого маразма. Я твердо верил, что еще усилие, еще немного стойкости — и ему передастся ясная сила моего молодого разума.

— Тихон Петрович, — чувствуя, как в горле закипают слезы, сказал я, — у Кольки Полякова было три градуса.

Тихон Петрович опустился на стул и закрыл лицо руками.

По счастью, прозвучал звонок. Что-то бормоча про себя, Тихон Петрович поднялся, забрал свои опозоренные градусники и поплелся вон из класса, еще более согбенный и дряхлый, чем всегда, и тонкие, легкие волосы беспомощно шевелились на его затылке.

Вернувшись из школы, я сразу пошел к Кольке Полякову. Он опять болел, на этот раз неопасной болезнью — свинкой. Колька лежал обвязанный шерстяным материнским платком и сводил на деку новенькой балалайки переводную картинку. У его изголовья стояла, тумбочка, на ней — лекарственное питье в стакане, микстура с бумажным хвостиком и градусник.

— Слушай, Колька, я сказал учителю, что у тебя было три градуса, а он не поверил.

— Я бы всех этих учителей!.. — прохрипел Колька из шерстяного платка. — Много они понимают! — Он нащупал на тумбочке градусник и, обозначив ногтем свою температуру, протянул мне.

Все было правильно. Отросший за болезнь, грязноватый ноготь указывал точно три деления, а под этими тремя делениями была длинная черточка, возле которой стояла цифра 35. 35,3 градуса было у моего друга, когда его отвозили на «Скорой помощи» в больницу! Но почему же Тихон Петрович не сказал просто, что шкала градусника начинается не с нуля, а с тридцати пяти?

Прошло много лет. Я кончил школу и поступил в медицинский институт. Однажды в Политехническом музее на лекции о теории относительности я увидел Тихона Петровича. Он совсем не изменился, давно уже перешагнул ту грань, когда человек меняется: те же узкие, согбенные плечи, тот же реющий младенческий пушок на голове, тот же шаркающий шаг и та же клеенчатая тетрадь в руках, и сюртучок, и брюки в полоску, и генеральские ботинки, и черный бант были все теми же. Я кинулся к нему.

— Здравствуйте, Тихон Петрович!

— Здравствуйте, — машинально отозвался он.

— Тихон Петрович, вы не помните меня? Я учился у вас в 326-й школе.

— Да… да… — проговорил он. — Многие у меня учились, многие…

— Я вам еще тетрадку летом переписывал…

— Да… да… спасибо.

Нет, не пробиться мне к нему! И уже просто так я сказал:

— А помните, я доказывал, что у одного мальчика температура была три градуса?

Он поднял голову, в бледно-голубых, почти белых глазах затеплилось что-то живое, гневное.

— Не бывает этого! Ну, слушайте, не бывает! — знакомым обиженным, громким голосом закричал Тихон Петрович.

Все-таки я остался в его памяти.