Марк Криницкий - Про Волчка

— Не ты, так чего орешь? Право, взять веник, да чтоб знала, как орать-то зря. Без тебя, видно, мало беды? Чего я гостям-то на стол теперь подам? У, раззява, утри нос!

Это она так утешала ее. А потом к собаке:

— Ах, ты анафема! Чтоб ты сдохла! Пошел вон из кухни! На твою собачью харю я, видно, старалась? Иуда ты окаянный, христопродавец!

Но Волчок только виновато стучал хвостом и не двигался. Он жалобно повизгивал, и в глазах у него были слезы.

— А, так ты еще и не слушаться! — закричала мать. — Постой же, белогвардейская твоя морда!.. А ты, дура, не плачь. Я тебе дам шоколаду. У, ревунья несчастная!

А Машутка ревела чем дальше, тем больше.

— Да, как же, брала я ваш кисель!.. У вас я все брала. Иголки, небось, тоже я брала, а потом сами нашли. Все я-а-а…

— Замолчишь ты, дрянь?

Но Машутка только того и хотела, чтобы мать дрянью ее обозвала. Видно, во святых ей не по нутру было теперь ходить. Вот она и обрадовалась, что теперь она — дрянь. Мать ее схватила, чтобы в комнаты унести, а она ногами стала болтать:

— Не хочу шоколадки, хочу киселя!

Ну, мать ее посередь пола и бросила, а сама подошла к гостям и все объяснила. Тем что же приходится? В чужом доме: орать-то не на кого. А отец был хороший: он никогда на мамку не орет. Взял только веревку и пошел на кухню:

— Надо, — говорит, — этого пса проучить, хоть я ему и не хозяин.

И гости с ним пошли. Оно, конечно, на такую собаку, которая кисель с ванилью слопала, всякому посмотреть приятно, да и учить ее, видно, будут не плохо.

А Машутка сначала все сидела на полу да повторяла:

— Мам, а мам, дай киселя! Мамка же!..

Потом подкралась к двери кухни и тоже стала смотреть. Сердце у нее стучало громко, — так громко, как стучат ночью часы. Волчок увидел людей и перестал бить хвостом. Он не был глуп и понимал, что его дело плохо, особенно, когда он увидел в руках у Машуткиного отца веревку.

«Не по правде, — думал Волчок, — ведь оно лежало на полу. Люди хотят меня бить не по закону».

Что ему оставалось делать? Он и зарычал, оскалив зубы.

— А, ты так? — сказал отец. — Марш сюда!

И он больно схватил Волчка за ухо и потащил. Ну, и Волчок тоже не плох: раз на то пошло, он цап его зубами за руку. Шерсть поднялась у него дыбом, и он стал уж не собака, а дикий зверь. Он был один против людей и знал, что не сдастся без боя.

Машутка хотела крикнуть: «Не троньте его, это я опрокинула кисель!», но было уже поздно, потому что вся рука у отца была в крови. Вдруг Марфуша закричала от наружной двери:

— Да он бешеный! Глядите, глядите: у него изо рта идет белая пена.

А это не пена, а кисель. Народ-то ведь глуп: они и побежали — кто на кого. Один поперек упал. Волчок прижал к спине уши да на них. Едва выкатились из кухни, и все двери на кухню, и снаружи, и изнутри заперли.

Остался Волчок победителем на кухне один, все углы обнюхал, понюхал еще раз и кисель да весь его и слопал, а там, небось, фунта три было. Брюхо у него раздулось, и он от скуки зевнул. Стали его кусать мухи, он и начал царапаться в наружную дверь. Слышит: за дверью говорят люди. Среди них он узнал голоса старика Трофимыча и Машуткиного отца. Что они говорили, — он не понял, потому что собаки все равно как и немцы, плохо понимают по-нашему.

А люди говорили вот что.

— Я отворю дверь, — сказал Машуткин отец, — а ты, Трофимыч, сразу накидывай ему на шею петлю и волоки его в сарай. А я схожу за милиционером, — тот его и застрелит из револьвера. А петлю затяни потуже.

— Я-то затяну, — сказал Трофимыч, — затяну хоть самому чорту.

Дверь открылась, и Волчок бросился на лестницу. Вдруг что-то сдавило ему шею, и он полетел куда-то вниз. Трофимыч его тащил, и он ударялся боками и спиной о каждую ступеньку лестницы. Тут уж Волчок ни о чем не думал, а только пищал.

На этом месте, товарищи, давай передышку сделаем. Спрошу я вас: хорошо сделала Машутка или плохо? — Плохо. Так ведь она это со страху сделала. А вы никогда не врали со страху? — То-то. Мало ли кто не ошибался. Плох не тот, кто ошибся. Ошибался всякий: на то и человек, чтобы ошибаться. А плох тот человек, который своей ошибки исправить не умеет. Вот теперь и посмотрим, как Машутка поправляла свою беду. Значит, слушайте.

Сидит Машутка у окна и видит, как Трофимыч Волчка на веревке по двору волочет. У того красные глаза на лоб вылезли, длинный язык где-то сбоку болтается, и сам он не идет, а больше на всех четырех лапах по земле едет. Швырнул Трофимыч Волчка в сарай и дверь большим колом снаружи припер. Смотрит Машутка на дверь сарая и знает, что лежит там избитый Волчок, и сейчас в него стрелять будут. И кажется Машутке, что печальные глаза Волчка смотрят на нее сквозь дверь прямо ей в сердце, и сердце у нее стучит, стучит… Сердце уж так неудобно устроено у человека, что оно не терпит неправды и начинает стучать:

— Стук, стук, человек, проснись: ты сделал неправду. Стук, стук, человек, я никогда не замолчу, человек! Я буду стучать днем, когда все люди говорят и ходят, и когда светло, и я буду стучать ночью, когда темно и все спят. Я буду бить, как молотом, и отдаваться в ушах, пока ты не проснешься, человек.

И Машутка испугалась своего сердца и закричала:

— Мама!

Но мама не могла ей помочь, потому что сердце у нас внутри.

Тогда Машутка слезла со стула и начала потихоньку прокрадываться к двери.

— Стук, стук! — говорило сердце. — Ничего, девочка, не бойся. Смелее шагайте, маленькие ноги, по дороге к правде. Нет ничего на свете лучше и краше правды. За правду стойте крепче все до единого, — даже до самой смерти.

И Машутка шла и все слушала, как стучит ее сердце.

— Теперь вниз по лестнице, — говорило сердце. — Стук, стук! По ступенькам вниз, стук!

А дальше Машутка и сама знала, что нужно делать. Никто не видел, как девочка мышкой прошмыгнула по двору к сараю, как ухватилась ручонками за толстый кол, как повалила его и вошла в сарай. Волчок сначала зарычал, а потом увидел, что это Машутка, и шевельнул хвостом.

Он лежал в углу, положив морду на лапу, и глаза его плакали от страха и обиды.

«Спасибо, — говорили его глаза, — что хоть ты пришла. Я всегда знал, что ты хорошая».

Но Машутка подсела к нему, обняла его руками за шею и сказала:

— Нет, нет, я дурная, Волчок. Это — сердце у меня хорошее, а сама я — дурная. Хуже меня нет на свете. Только теперь ты не пропадешь, Волчок, — нет, нет, — или мы пропадем вместе.

В это время за дверью голос Трофимыча сказал:

— Вишь, проклятый, даже кол своротил! Форменно сбесился.

И он опять привалил кол к двери. Волчок зарычал, сорвался с места и с хриплым лаем кинулся к порогу. Собака всегда должна кого-нибудь охранять, и сейчас Волчок был рад, что опять нашел себе работу — охранять девочку. Если-бы Машутке сказали раньше, что ее запрут в сарай вместе с бешеной собакой, которая искусала ее отца, да еще припрут дверь снаружи колом, она бы стала кричать изо всей силы, а то бы и с ума, кажись, сошла; а сейчас она только сидела и улыбалась, и никогда еще ей не было так хорошо. Она смотрела Волчку в глаза, а он ей. Он понимал, что девочка тоже попала в беду, и сердился. Он зевал, ворчал и отрывисто лаял: