Александр Кононов - Верное сердце

— Однако вы собеседник не из завидных, Григорий Шумов! Уж придется мне занимать вас умным разговором. О чем мы? Об убеждениях… Вы думаете, Люсе Дзиконской нужны были эти самые убеждения? Как же! Ей до интересов народа — или, как там еще говорят господа политики, до борьбы рабочего класса — такое же дело, как мне до китайского императора! Можете мне поверить, Шумов Григорий!

— А я верю.

Сурмонина зло захохотала:

— Он, видите ли, верит! Осчастливил! Чувствительно вам благодарна.

— Не стоит благодарности.

— Слушайте, вы что, подрядились злить меня? Смотрите, поссоримся!

— Нет, не поссоримся.

— Откуда такая уверенность? Не знаете вы еще меня!

— Да я встану и уйду. Вот ссоры и не будет.

Сурмонина поглядела на него с интересом:

— Э, да вы, значит, дядя характерный. Ну, не сердитесь на меня. Я шалая, вам ведь Сэм, конечно, уже сплетничал обо мне…

— Ириночка!

— Нет, Сэм, вы сплетник, я знаю. Но вернемся к серьезному разговору. Можете вы, Шумов, представить себе, что человек способен убить себя только потому, что жаждет жизни яркой, необыкновенной, такой, чтобы сгореть, как в огне? Нет такой жизни, — ну, тогда смерть. Добровольная смерть — это тоже ведь необычный жребий. Будут потом говорить, жалеть, плакать, преклоняться перед непонятым страданием… По выражению вашего лица, Шумов, я вижу, что эта тема вам не нравится… Ну, тогда переменим ее. Сэм, помогите переменить тему!

— Готов, Ириночка. Не лучше ли нам, в таком случае, вернуться к истокам нашей беседы?

— Какие там еще истоки!

— Насколько я уловил, вы и Шумов встречались во времена незапамятные?

— Это для него те времена незапамятные, а я все помню. Чтобы удовлетворить ваше любопытство, Сэм, сообщаю: отец Шумова был садовником в имении моей матери. В остальном разбирайтесь сами.

— Что ж, я разберусь. Кстати, тут и будет поворот разговора в другую сторону, по-моему, очень интересную. Вот мы случайно собрались вместе. Вы — дочь помещика. Я — сын негоцианта…

— Какой изысканный термин!

— Вы кубок с ядом! Ну хорошо — купца, сын купца. У Шумова отец, можно сказать, деревенский пролетарий. Женя Киллер, которого мы ждем, — сын генерала. И что же? Разве это помешает всем нам вместе наслаждаться красотой, поэзией, музыкой…

— Кстати, о музыке. Сыграйте что-нибудь. Ну-ну, не ленитесь.

Самуил поглядел на Сурмонину с мольбой, но ослушаться не посмел, вернулся к пианино.

«Как она им командует, однако! — невольно подумал Гриша. — Совсем скрутила!»

Персиц обеими руками взял несколько аккордов.

Ирина Сурмонина переждала немного, потом, полузакрыв глаза, начала декламировать нараспев под музыку:

Она читала долго.

Персиц поглядывал на нее искоса, с опаской, стараясь подбирать аккорды в лад ее тягучему голосу.

Стихи были незнакомые Грише: цветы и призраки… призраки, увенчанные цветами…

«Встану сейчас и уйду без дальнейших разговоров! — Шумов начинал уже сердиться. — Сперва сплетни о «предках», потом несусветная чепуха о политике, о самоубийстве, теперь стихи какие-то мутные. Вот такие особы, наверно, и называются истеричками».

— Нравится вам, Шумов? — прервала чтение Сурмонина.

— Нет. Мутные какие-то стихи.

— Вино поэзии всегда мутно! — патетически провозгласил Персиц.

— Например, у Пушкина?

— Ах, Шумов, ведь Пушкин — это же хрестоматия! — Сурмонина посмотрела на Гришу с каким-то даже сожалением.

Сразу же ощетинившись от этого взгляда, он приготовился к отпору, но тут раздался звонок, Сурмонина предостерегающе подняла руку:

— Явились наконец!

И в комнату вошли два молодых человека, чем-то неуловимо похожих друг на друга.

Поздоровавшись с хозяйкой, они остановились перед Гришей и не поклонились, а резким движением уронили головы. Очевидно, здесь были какие-то свои правила обхождения.

Один из молодых людей назвал себя:

— Киллер.

Другой пробормотал что-то невнятное.

— Принесли? — капризным тоном спросила Сурмонина.

— Вот! — Киллер победоносно потряс над головой журналом, на обложке которого чернели буквы, падающие лестницей вниз.

— Сперва будем слушать поэму Сэма или займемся новинкой? — спросила Ирина и сама себе ответила: — Сэма — под конец, на десерт. Читайте, Женя!

— Принято к исполнению. — Киллер развернул журнал и начал читать стихи, подвывая на середине строк.

Сперва Шумов удивился: подобного издевательства над здравым смыслом ему еще не приходилось встречать.

Рифмованная бессмыслица оказалась довольно однотонной, хотя Киллер некоторые строфы читал тихо, а другие — выкрикивая с пафосом:

Гриша постепенно перестал следить за чтением. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, он начал украдкой разглядывать гостей Сурмониной.

Оба молодых человека были не на много старше Гриши, может быть, года на два. Оба были невысокого роста, но стройненькие. И очень изящные. Куда там Самуиловой визитке против их пиджаков с великолепными шелковыми отворотами (это, должно быть, и есть смокинги, подумал Гриша), с белыми хризантемами в петлицах. Но не это делало их похожими друг на друга. А что же?

…Бывают такие комнатные собачки, чистенькие, аккуратненькие и не внушающие доверия. Не то что честный дворовый пес с открытым и мужественным видом отважной своей морды. А вот такие глядят умильно, а отвернись — очень свободно могут цапнуть за ногу, особенно если есть надежда, что это пройдет безнаказанно.

Бог знает, какая ерунда лезет в голову; Гриша, не зная, чем бы развлечься, взял в руки статуэтку с каминного карниза. Это был желтоволосый амур, тащивший под мышкой огромное пурпурное сердце, — бедняга прямо-таки надрывался, ноша ему оказалась не под силу. Забавная вещица.

— Смешно? — строго спросила Сурмонина. — Вам, Шумов, эти стихи, вероятно, кажутся бессмыслицей?

Гриша поставил амура на место:

— Нет, почему же. Там есть строки, полные глубокого смысла. Жернова, действительно, как ни кинь, в рот не суй.

— Коллега, может быть, незнаком с футуризмом? — спросил Киллер.

Он снисходительно посмотрел на Гришу сверху вниз — это ему удалось, потому что он читал стихи стоя, а Гриша так и остался сидеть на низеньком и очень неудобном пуфе.

— Представьте себе, немного знаком. Это не меняет моего отношения к мысли о том, что жернова в рот не суй.