Лидия Чарская - Смелая жизнь

С дружным «ура!» врезались они в неприятельскую группу, кроша направо и налево. Победа уже их… Они чуют это… Как вдруг на выручку французам несется новый отряд.

С проклятием на губах ворвался Торнези, не замечая этой подмоги, в ее первые ряды и взмахнул шпагой… Фланкеры не поспели на выручку своему начальнику. Десятки сабель засверкали над головой несчастного, и в одну секунду от черноглазого Торнези осталась сплошная груда окровавленных кусков.

– О-о! – простонала Надя, и вмиг перед ее мысленным взором снова вырисовалась поверженная фигура молоденького французского лазутчика и его недоумевающая, детски трогательная предсмертная улыбка.

– О-о, Dio, Dio! [68]– рыдал подле нее осиротевший в один миг Яков Торнези.

Но Наде некогда было утешать несчастного, некогда задумываться перед всеми этими ужасами смерти.

К ней подлетел полковой адъютант Ширбуневич, с головой, обвязанной окровавленным платком, и прокричал приказание Подъямпольского ударить ее взводу на неприятеля сейчас же, сию минуту.

– Взвод! Левое плечо вперед, с места марш, марш! – раздался низкий грудной девичий голос, старавшийся быть услышанным в общем аду рева и шума.

И Надя понеслась, увлекая за собою свой взвод туда, где молодецки дрались уже пешие бутырцы, где сверкали клинки сабель и штыки, где лилась целая река свежей, дымящейся человеческой крови. А подле нее скакал младший взводный их эскадрона, бледный, ожесточенный, с лицом мстителя, Яков Торнези.

В то самое время, когда горсть храбрецов литовцев почти вплотную приблизилась к неприятельским рядам, неожиданно послышались отчаянные крики со стороны рядов пехоты:

– Вас обошли… Назад!.. Проклятие!.. Отступать!..

Надя быстро оглянулась и выронила поводья из рук. Прямо в тыл им, отрезая отступление литовскому взводу, несся неприятельский отряд желтых драгун. Молодая девушка растерялась чуть ли не впервые за всю свою жизнь. Не своим, а каким-то сорвавшимся голосом скомандовала она отступление и, пропустив весь взвод вперед себя, твердо помня, что жизнь каждого солдата ляжет пятном на ее совести, понеслась последней с поля битвы.

Французские драгуны не теряли времени даром. С быстротою ветра мчались они за маленьким отрядом, размахивая палашами [69], выкрикивая что-то осипшими голосами, не то понукая коней, не то предлагая сдаться. Надя мчалась чуть живая, трепещущая, растерянная, как никогда. Мысль о смерти казалась ей теперь, именно теперь, такой немыслимой и ужасной. А между тем смерть стояла к ней ближе, чем когда-либо, в эту минуту. Она была буквально за плечами девушки в лице не отстающих ни на шаг французских драгун. Почему-то ей вдруг представился их большой сарапульский дом на Каме, их старый, с тенистою аллеей сад, нянька Наталья с маленьким Васей на руках и она, Надя, крошечная девочка в белом платьице, со смело раскрытым пытливым взором…

«Это смерть, это смерть! Они изрубят меня, как изрубили только что несчастного Торнези!» – выстукивало сердце смуглой девушки.

Взволнованное воображение напоминало ей такую же бешеную скачку в далеком лесу Фридланда на драгоценном Алкиде. Но Зелант не Алкид, и Алкид не Зелант. Тот бы вынес на своем крупе свою госпожу, а этот…

«Это смерть, это смерть!» – выстукивает все сильнее и сильнее неугомонное сердце, и Надя, не отдавая себе отчета, забрасывает саблю за плечо, на спину, как бы отражая невидимый удар.

– Скорее! Скорее, ради Бога! – несется призывный крик ей навстречу, и она видит Линдорского, скачущего ей на выручку со своим эскадроном.

Вот они близко… вот промчались мимо ее взвода… Что-то роковое, страшное случилось за ее спиной. Французы сшиблись с эскадроном Линдорского… В воздухе загрохотало, застонало и зазвенело позади Нади… Не то лязг сабель, не то человеческий вопль…

Она закрыла глаза и врезалась в ряды своего эскадрона, ощущая холодные капли пота, выступившие на помертвелом лице.

– Ты спасся чудом! – встретил Надю не менее ее самой взволнованный Подъямпольский. – Ах, Александров! Это была ужасная минута!.. Я не знаю, почему мне кажется, если тебя убьют – это будет величайшим преступлением в мире, как если бы убили невинного ребенка! И смерть твоя падет тяжелым камнем на наши головы. Когда ты мчался, преследуемый врагами, мне ты казался овечкой, за которой гонится голодная стая волков!

И Подъямпольский взглянул в бледное лицо Нади взором, полным сочувствия и ласки.

А бой гремел и стонал по-прежнему. Русские и французы рубили и кололи с одинаковым рвением под неутомимый грохот канонады и умирали безропотно и бесстрашно, одни, защищая священное право любимой Родины, другие в угоду ненасытного и кровожадного императора.

Смоленск пылал. Жители поджигали свои дома и торопливо покидали город.

По одной из главных улиц скакал молоденький ординарец с закоптелым от порохового дыма лицом. Он подлетел на своем взмыленном коне к зданию штаб-квартиры, бросил поводья подоспевшему вестовому и, наскоро спросив у него, где находится барон Штакельберг, командир литовцев, прошел в горницу.

Барон почти одновременно с ним вышел из внутренней комнаты.

– Я прислан от ротмистра Подъямпольского, – отрапортовал молоденький ординарец. – Имею честь доложить, что эскадрон занимает крайне невыгодную позицию… Пули перехватывают через прикрытие Бутырского полка и вырывают людей из строя…

– Ходили в атаку? – не выслушав до конца, спросил генерал.

– Так точно, ваше превосходительство, и неоднократно! Но теперь бездействуем и стоим в ожидании повелений. Что изволите приказать, ваше превосходительство?

Штакельберг поморщился, потрогал себя за щеку, как будто у него болели зубы, и кратко бросил:

– Поручик Александров?

– Так точно, ваше превосходительство!

Барон взглянул в самые глаза Нади, потом сердито сморщился и почти в голос прикрикнул, внезапно раздражаясь:

– Стоять! Стоять на месте! Стоять во что бы то ни стало! Так и передайте ротмистру!

Надя наклонила голову, щелкнула шпорами и, сделав налево кругом, вышла из горницы.

В ту минуту, как она садилась на лошадь у крыльца штаб-квартиры, на двор въехала коляска, и дама в черном платье легко выпрыгнула из нее.

Что-то знакомое показалось Наде в тонкой, миниатюрной фигурке дамы, в лице, скрытом густой вуалью.

Вновь прибывшая тоже заметила уланского офицера и быстро приблизилась к Дуровой.

– Скажите, господин поручик… – начала она.

И вдруг лицо ее вспыхнуло под вуалью, а глаза радостно заблистали.