Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом

— Я перееду сегодня же, схожу только за вещами.

— Пожалуйста, пожалуйста! Не забудьте паспорт, пожалуйста…

И мы спустились вниз, к Петрухе.

Когда он открыл передо мною дверь, я не сразу разглядел комнату — в ней было сумрачно, в углах темно. Окно выходило на улицу, выступая над тротуаром линии на одну треть. Справа от двери, за ситцевой занавеской, стояла широкая деревянная кровать, накрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. На кровати две горки подушек. За занавеской смутно виднелась тень женщины. Вдоль степы слева прилепились две жиденькие кушетки. Прямо под окном стоял расписной сундук, обитый тонкой жестью, рядом — громоздкий комод с многочисленными фотографиями домочадцев, а над ними на стене висел портрет Маркса. Посредине комнаты стоял длинный, голый, но выскобленный добела стол, две узенькие скамейки и табуретка у печки слева. В явном противоречии с Марксом, в углу, у самого потолка, висела маленькая иконка с темным ликом Христа. Перед ней чуть теплилась красная стеклянная лампадка. Значит, в семье есть верующие.

Навстречу нам бросился светловолосый юноша лет восемнадцати с такой радостной улыбкой и такими сияющими глазами, будто он увидел самых лучших друзей.

— О-о-о, наш брат наборщик! Давай лапу! Мне Петруха говорил о тебе, товарищ оратор. Ты безработный? Не горюй, брат, после революции мы моментально в сытинской типографии устроимся. Самая большая типография в России! Не веришь? Ей-ей!

— Да что ты на него набросился, Сережка? Дай осмотреться, — одернул юношу Петр. — Познакомься, Павло, с нашим батькой, его вся улица дядей Максимом кличет.

С сундука степенно поднялся приземистый старик, с темным, словно дубленым лицом и умными голубыми глазами. Из копны белокурых с проседью волос и небольшой двухвостой бороды лицо выступало как из рамы. В длинной посконной рубахе, подпоясанной веревочкой, в черных валенках с обрезанными голенищами, он походил скорее на крестьянина, чем на рабочего.

Дядя Максим улыбнулся и протянул мне руку.

— Добрый день, сынок! Дружок моего Петрухи? Ну, садись, гостем будешь. — И он так давнул мне руку, что я невольно поморщился: вот силища!

Я сел на уголок скамейки, против старика. Сережка тотчас устроился рядом.

— Хорошо бы, папаша, самоварчик поставить, — сказал Петруха.

— А как же, — охотно отозвался отец, — без чаю и язык не вертится и дело не спорится. Аринушка, — позвал он в сторону занавески, — заправь-ка нам самоварчик. Гость пришел, калякать будем.

Занавеска отдернулась, и оттуда вышла высокая благообразная женщина с вязаньем в руках. Окинув меня приветливым взглядом карих глаз, она низко, по-русски, поклонилась.

— Здравствуй, сынок! Вы тут побалакайте, а я сей минутой вернусь.

Арина Власовна вышла.

Сережка снова повернулся ко мне:

— Стрелять умеешь, оратор? Плохо? Не беда. Пойдем в лес, я тебя живо выучу. Стреляю, как Следопыт, могу нулю в пулю всадить, право слово. Не веришь?

— Знаем мы, какие ты пули отливаешь! — засмеялся Петр. — Помолчи немножко, дай и другим слово молвить, сорока-белобока!

— Молчу, молчу! — Сережка зажал рот ладонью, смеясь одними глазами.

Я с удовольствием смотрел на этого веселого, жизнерадостного юношу. Он ничуть не походил на безработного да еще голодающего. Молодое, свежее лицо с вздернутым носом и румянцем во всю щеку свидетельствовало о здоровье и радости жизни.

— Так, та-а-ак, — заговорил старик, критически обозревая мою фигуру. — Стало быть, и ты оратель? Вот чудо! Малый усов не отрастил, а уж народ учит, на митингах балакает. Врет, поди, Петруха?

Я не сразу нашелся, как ответить на такую неожиданную критику. Старик лукаво улыбнулся, показав здоровые, крепкие зубы.

— И народ слухает тебя, сынок?

Петр поспешил мне на выручку:

— Еще как слушают, папаша! Я сам слушал, когда он на митинге домашней прислуги выступал.

— С прислуги чего взять? Бабы, — спокойно отпарировал отец. — А у бабы, говорят, волос длинен, да ум короток.

Желая как-нибудь выпутаться из неловкого положения, я ополчился против старинной пословицы и привел в пример Елену Егоровну:

— Кухарка, а держит себя с большим достоинством и рассуждает умнее других мужчин.

Старик пожал плечами:

— Оно конечно, бывают и бабы с толком. Моя Арина Власовна тоже не даст себе на мозоль наступить. Всяко бывает.

Я понял, что моя «агитация» за равноправие женщин повисла в воздухе.

— А насчет возраста, папаша, — опять вмешался Петр, — ты это зря. Дело ведь не в годах, а в голове, в науке, в знаниях.

— Так, та-а-ак, — согласился старик, поглаживая бороду. — Ноне и яйца курицу учат и теленок волка дерет. Ученье — оно конечно, того, дело большое. Ученье, говорят, свет, а неученье — тьма. Ученый человек и богу лучше молится, святое писание знает, а мы что, тяп-ляп — и клетка.

Петр поморщился, Сережка смешливо фыркнул.

В этой семье религия, по-видимому, была яблоком раздора. Как бы желая оправдать отца, Петр живо повернулся ко мне:

— Ты, друг, не думай, что мой батька святоша какой-нибудь. Бога-то он почитает, а для царя ружьишко готовит, по митингам ходит, собирается у помещиков землю оттяпать, против социализма тоже не возражает.

— Моя вера социализму не помеха! — резко оборвал сына старик. — Христос сам первым социалистом был, всеобщую любовь и братство проповедовал.

Петр сразу загорелся и пошел в наступление:

— Какое братство, батя? Какую всеобщую любовь? Христос учил любить врагов своих, учил терпеть и покоряться всякому начальству. А кто наши враги? Кто начальство наше? Буржуи, помещики, цари да министры и прочая сволочь. Значит, ты обязан любить их? Лизать им пятки? Гнуть шею? А они с тебя будут шкуру драть…

Старик нахмурился и сердито погрозил сыну пальцем:

— Но-но, ты не очень завирайся! Как может Христос против народа идти? Где оно, это самое, указано?

— В священном писании, батя, в евангелии, — продолжал напирать Петр. — Мы призываем к восстанию, к революции, а Христос — к терпению и покорности. Откуда ты взял, что он первый социалист?

— На митинге эсеры говорили, — покосившись на икону, ответил старик.

С каждой минутой он все больше мрачнел. Густые, ершистые брови сдвигались над переносицей.

Сережка молчал, весело поглядывая то на отца, то на брата. А Петр не унимался:

— Христос, скорей, соглашателем был, папаша, оппортунистом, а не социалистом. Он хотел помирить бедных с богатыми, угнетенных с угнетателями, овец с волками, а награду обещал на «небе», которого и в природе-то не существует. Все это господские сказки, батя, для темного народа выдуманы, а ты перед ним, — Петр ткнул пальцем в сторону иконки, — на коленях стоишь, лбом пол прошибаешь…