Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.

— Разве так рисуют самолеты? — не сдержался я. — Хвост как валенок, крылья будто плохо пришитые рукава!

— Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради по-русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.

— Что? — опомнился я.

— У него все тетради изрисованы, — подлила масла в огонь Вера.

Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись как маятник, застонал.

— Артист, — насмешливо проговорила Вера, — из погорелого театра.

Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.

— Хватит, давайте за стол, а то все остынет, — наконец не выдержала она.

Я открыл вино, налил в два стакана.

— Нет, что ты, я не буду, — запротестовала Таня.

— Чтоб больше Костя не падал в колодец, — сказал я.

— Выпейте, Татьяна Васильевна, — попросила Вера. — За то, чтоб вы к нам почаще приходили.

После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.

— Что, уже? — разочарованно протянул Костя. — Вы обещали мне про Маугли рассказать.

— Поздно, мне идти далеко.

— А вы у нас оставайтесь, — неожиданно предложил брат. — С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.

Таня смутилась, быстро проговорила:

— Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.

— Ну ладно. Саньке спасибо за марки скажите, я в долгу не останусь, — вздохнул Костя.

Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.

— Вот! А я-то думал, куда его девать! — воскликнул я. — Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.

Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его пер-попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на снегу белые клавиши.

— Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, — растерянно проговорила Таня.

— Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. — Я заглянул под кровать.

— У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, — подсказала Вера.

Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.

Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая нас, прыгала луна.

— Давай помогу, он, наверное, тяжелый. — Таня остановилась, преградила мне дорогу.

— А ну, посторонись! — шутливо двинулся я на нее.

— И не подумаю, — засмеялась она. — Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.

— Тебе показалось.

— Не хочешь говорить? — обиделась Таня.

— Как тебе объяснить все? — Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.

— Ничего не надо объяснять. — Голос у нее дрогнул, сорвался. — Ты рассердился, что я к вам пришла.

— Таня, что ты говоришь! — взмолился я. — И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.

— А ты? — тихо, почти шепотом, спросила она.

Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык застыл, будто приклеился к зубам.

Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое, может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам.

Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.

Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.

— Пошли, чего остановились!

Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.

«И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все».

Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.

— Вот и пришли, — сказала Таня.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.

— Раньше здесь сторожиха жила, — сказала Таня.

Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон.

Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: «Татьяне Васильевне в день рождения».

Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.

— Что же ты не сказала? — обиженно спросил я.

— А зачем? Мне и так хорошо было.

Таня подняла залетевший под стол листок.

— Посмотри. Вот Саня нарисовал.

Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалеи. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.

— А самолет Наташа Горина нарисовала, — сказала Таня. — Помнишь, она говорила, что у нее отец летчик. Девочка совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.

Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.

— И я тоже когда-то придумывала.

Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.

Когда-то у Тани были свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли.

По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.

— Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, — улыбнулась Таня.

И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.