Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

— Иду, иду…

— Как же так? Милые мои, что же это?.. — бормотал Ник.

Какой-то странный, все нарастающий звук… будто кто-то рвал сухое полотно… Взрыв. Володе показалось, что земля под ним вздыбилась, а потом опала, как волна. По спине забарабанили комки смерзшегося снега. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина. Жадно вдыхая морозный воздух, Володя поднял лицо и увидел, что на том месте, где только что стояла Манька, смрадно дымится огромная воронка. А мама?! Она поднимается, идет к нему, что-то говорит, Володя не слышит, но по губам понимает: «жива», «жива»… Ник поднялся, помог встать Софье Петровне, что-то говорит. Что?

Уходить надо… — словно издалека донеслось до него.

Но вместо того, чтобы куда-то уходить, убегать из зоопарка Ник направился к воронке: какое несчастье… Но что это?!

В громадной воронке стояла Манька, живая и невредимая. Ник развел руками, засмеялся. И Володя засмеялся, это просто чудо какое-то! Мертвая тишина окружавшая его, стала наполняться звуками.

— Такое бывает! — возбужденно выкрикивал Ник. — Взрыв как бы ушел в сторону!.. А потом уже она скатилась в воронку!..

Володя осмотрелся: Майк стоит, покачивается. Или это у него в глазах все будто раскачивается? Володя протер глаза и пошел к разрушенному взрывной волной сараю-бизоннику. Вытянул из груды досок одну, поволок ее, кинул на край воронки. Ник понял его и стал опускать доску вниз, Володя принес другую. Они подтащили доски к воронке и опустили их до самого дна. Ник позвал:

— Манька, Манька. Иди, милая, ну же, не бойся.

Манька глядела на людей, мычала, но не трогалась с места.

— Сеном ее надо выманить. — Володя побежал в бегемотник.

Софья Петровна тут уже хлопотала: двери были закрыты, печка установлена… Но холод-то какой!.. Взял охапочку сена, выбежал.

Манька жадно потянулась к сену и ступила ногами на доски. Володя попятился, и Манька шагнула. Поскользнулась. Замерла. Все ее громадное тело била дрожь. Ухватила губами сено, пожевала и, фыркнув, осторожно пошла за Володей. У самого края задние ее ноги соскользнули с доски, но Манька отчаянно рванулась и выскочила из воронки. Володя протянул ей сено.

А потом они пошли к другим животным. У «каменной» козы Катьки был поранен правый глаз и передние ноги. Татьяна Ивановна бинтовала ее раны, а коза торкалась лбом в руки. Два ранения были у Султана. Олень терпеливо ждал помощи, в истоптанный снег падали темные капли крови. А Майк был целешенек. Он медленно подошел к оленю и лизнул его морду.

Маньку увели в соседнюю, целую вольеру, а Султана и Катьку — в бегемотник. «Случайные выстрелы… — подумал Володя, когда закрывал двери. — Ведь снаряды могли упасть и чуть дальше…» Откуда было ему знать, что артиллерийская батарея немцев вела прицельный огонь по зоопарку.

Уставшие, они собрались в бегемотнике. Володя быстро растопил печку. Окна заколотили досками. Сели кружком. Скулила Милка. Володя поднялся, открыл клетку, собака обежала помещение, сунулась носом к медведям, незло зарычала на сопевшего под грудой тряпья бегемота и повалилась у ног Володи.

В бегемотнике стало тепло. Софья Петровна стояла возле клетки мартышек и тихо говорила: «Успокойтесь, родненькие. Фашист боле не будет стрелять… И счас ваша Евдокия придет, накормит вас…» Но вот она вернулась к печке, звякнула крышкой чайника. Умолкли люди, глядели в огонь, тянули к нему руки. Клонило в сон. Чувствуя страшную усталость и какое-то опустошение, Володя силился не уснуть… И казалось ему, что все покачивается, будто они действительно плывут в пустынном море на своем корабле-ковчеге и волны подныривают под его днище.

Недолгим было спокойное, сонное «плавание».

На далекой артиллерийской позиции два раза подряд выстрелила германская пушка, и снаряды пронизали морозную синеву. Цель была все та же — зоопарк. Один из снарядов ухнул в бассейн белых медведей, второй разнес в клочья бизона Маньку. Осколок пробил стену бегемотника и убил тигра Ваську.

Под вечер к воротам зоопарка подошла зеленая военная машина. Убитых животных увезли в военный госпиталь. Живых в зоопарке осталось шестнадцать.

В кабинете главного врача жарко топилась «буржуйка». Лена расстегнула пальто и подошла к ней погреться. Главврач, пожилой, с острой седой бородкой и желтыми, прокуренными усами, прочитал бумагу, которую отдала ему Лена, и начал расспрашивать, сколько ей лет, где родители, сколько проработала в госпитале. Хмурясь, чтобы казаться чуть старше, Лена коротко сказала, что ей уже шестнадцать лет, что отец погиб на фронте под Таллином, а мать — военная медсестра — за Ладогой. Отправили ее сопровождать тяжелораненого генерала. Она сама уже многое знает: несколько раз даже на операциях присутствовала и весь инструмент знает назубок. Так что…

— У нас особый госпиталь, деточка, — сказал главврач и, поднявшись из-за стола, тоже подошел к печке и протянул к огню руки, — И в нашем госпитале, как ни в каком другом, нужно в любую минуту помнить: ты исцелитель, а раненые — это раненые.

— Что, тут дети? — спросила Лена. — Так я…

— Немцы.

— Ка-ак… немцы? Фашисты?

— Раненые немецкие солдаты и офицеры, — спокойно сказал главврач. Вошла женщина, и он распорядился: — Валентина Павловна, поставьте Кострову на довольствие. Положение у нас казарменное…

— Да-да, — пробормотала Лена. — Я ничего не понимаю: немцы!

— Валентина Павловна, покажите ей, где она будет жить. В какую палату ее направим? Кострова, идите!

— …Вот твоя койка. Вот одеяло, простыни. Ну же, дочка… Ты что, меня не слышишь?.. — Валентина Павловна взяла Лену за плечи. — Ты должна понять, что раненый — это уже не солдат, что это — просто человек. И раны его болят так же, как и раны других людей. Вот твоя тумбочка. Лена, ты меня слышишь?

— Да, я вас слышу: моя тумбочка.

— Пойдем, я покажу тебе, где столовая…

…По длинному гулкому коридору провезли каталку: человек, лежащий на ней, громко стонал. Немец?.. Двое мужчин в серых больничных халатах проковыляли мимо. Оба на костылях. «Абер етц…» — услышала Лена обрывок фразы и, резко обернувшись, поглядела им вслед: как может быть такое, как? Они бомбят, морят голодом, убивают… И Лена вспомнила Лидочку Снегиреву, ее страдающие глаза. И другие лица жуткой и стремительной чередой промелькнули в памяти…

— Гутен таг, Валентина Павловна, — услышала она.

— Как рука, Карл? — спросила та, останавливаясь.

— Рук? Гут, — сказал немец. — Отшень гут.

Лена закрыла лицо ладонями. Валентина Павловна взяла ее за плечи и притянула к себе. Лена ткнулась в ее костлявое плечо и заплакала…

В палате было двадцать тесно поставленных коек.

Большие окна, кроме одного, забиты фанерой. Холодно. Печурка, рыжая от ржавчины труба, консервные банки на проволоках под ее изгибами. В них капала густая, вязкая смола, накапливающаяся в трубах. Тяжелый запах пота, крови и дыма.