Михаил Подгородников - Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

— Как же, помню…

— Должен сказать, что таможня без такого работника, как Радищев, весьма ослабла.

— Что ж ты мне прикажешь? Отпустить его на волю? — В ее глазах зажглись злые огоньки. — Но закон выше меня.

Воронцов молча склонил голову.

— А железы, что ж… Пусть снимут железы. — В ее голосе звучало раздражение, прикрытое равнодушием.

Кандалы сняли в Нижнем Новгороде. И он почувствовал себя не преступником, а вольным путешественником. Ясным осенним днем по хрустящей, прихваченной морозцем траве он поднялся на высокий берег Оки. За рекой уходили вдаль леса — темные, бескрайние. Впервые после многих месяцев к нему пришло чувство освобождения. В расселинах горы он заметил следы морских отложений и почти побежал по склону, цепляя землю палкой: так и есть — ракушки, здесь было море. Это открытие удивило, обрадовало и как-то успокоило его: муки и ухищрения человека ничто по сравнению с гигантскими переменами в природе.

Вечером он написал об этом графу Воронцову, попросил его прислать термометр и ртутный барометр, чтобы делать метеорологические наблюдения и измерять высоту местности.

Чувство горечи — что с детьми? — убавляло энергию и радость от простых открытий. И он как о философском выводе написал Воронцову, что, увы, разум идет вслед чувствованиям. Все умствования, вся философия исчезают, когда он думает о детях…

При въезде в Казань он услышал колокольный звон. "Будто меня встречают", — счастливо подумал Радищев и откинул полог повозки. Он увидел отца, почти бегом приближающегося к нему. Они обнялись.

Николай Афанасьевич с недоумением оглядывал Александра.

— Не думал не гадал, что сын мой каторжником станет. Но ты глаза не опускай, смотри прямо. Знаю, христианский закон соблюдал, оттого и страдаешь. А страдание человека возвышает…

Он буравил Александра черными пронзительными глазами и говорил тоном проповедника:

— Спастись можно только через страдания. А потому не прячься от них, иди навстречу смело. Пусть монархи трепещут, бог не простит высочайшей особе худых дел.

Потом за чаем в теплой комнате казармы он спрашивал о том, что делать с внуками.

— Василий и Николай поедут в Архангельск к брату Моисею, — отвечал Александр Николаевич. — А младшие, Катя и Павел, может быть, со мной будут. Елизавета Васильевна хочет их привезти в Сибирь. Она, как мать, заботится о них.

— Как мать? — насторожился Николай Афанасьевич.

— Как сестра моя… — тише отозвался Радищев.

— Не юли! — прикрикнул Николай Афанасьевич. — Говори, кто она тебе?

— Уж коли на правду, то жена, — еще тише сказал сын.

— Ты что, татарин? Как же ты на свояченице женился? И в церкви не венчаны?

— В церкви не венчаны, но перед богом она мне жена.

— Прадед мой татарин был, а я русский. И ты русский! Женился бы ты на крестьянской девке, я бы слова не сказал. Как же ты христианский закон нарушил! Эх, басурман…

Николай Афанасьевич убежал, хлопнув дверью.

Наутро Радищев стал собираться в путь. Он знал характер отца и был уверен, что тот больше не придет.

Но Николай Афанасьевич пришел, когда ямщик уже готовился огреть плетью лошадей.

— Вот, возьми! — Он сунул пачку денег в карман сыну и неловко обнял его. — Обещай мне, что соблюдешь христианский закон.

Радищев помрачнел.

— Любовь, батюшка, тоже христианский закон. Обещать не могу, потому что Лиза мне жизнь спасла.

Николай Афанасьевич беспомощно стоял перед сыном.

— Детей твоих не признаю. Будут побродяги.

— Ваше дело, батюшка. Прощайте!

— Стой! Может, больше не свидимся. Басурман ты окаянный!

Он заплакал, прижал Александра к себе, оттолкнул и ушел не оборачиваясь.

По подмерзшей дороге ехали бойко. Лошадей меняли на станциях быстро, только после Казани, в селе Бирюли, задержали: был престольный праздник, народ пьянствовал, и смотрителя не могли доискаться.

На станциях во время отдыха он садился за письма Воронцову. Сообщал, что всюду, при проезде через разные губернии, его встречает местное начальство с великим соболезнованием и человеколюбием, чем он премного обязан Александру Романовичу, потому что всякий губернатор предупрежден Воронцовым о движении "несчастного", и если бы не эти благодеяния, то он, Радищев, может быть, совершенно лишился бы рассудка. Его сиятельство — редкий начальник…

В конце декабря Радищев прибыл в Тобольск. Остановка затянулась на несколько месяцев. Из Иркутска пришли купеческие обозы с пушниной. В одном на них лежала посылка от иркутского губернатора Ивана Алферьевича Пиля: Воронцов не доверял почте и с курьером, опережая ссыльного, отправил в Иркутск Пилю для Радищева семь пакетов с письмами и газетами, и теперь посылки шли навстречу с востока.

Перезимовали в Тобольске, а весна принесла великую радость: приехала Елизавета Васильевна с младшими детьми — Павлом и Катей. Будущее просветлело, и прошлая беда казалась не столь уж великой. Он ходил за Елизаветой Васильевной с покорностью и преданностью собаки, ласково притрагивался к рукам жены, не веря, что она рядом. Она смотрела на него глазами, полными голубого сияния и слез.

Однажды он начал робкий разговор:

— Я теперь счастлив, но иногда мне страшно. Не за себя. Ты не понимаешь, сколько еще тягот впереди. Может быть, вам лучше вернуться. Я сам вовлек себя в бедствие и, кажется, научился терпеть.

Она ответила просто:

— Я вернусь вместе с тобой.

Тобольский вице-губернатор Иван Осипович Селифонтов сообщил, что в Петербурге ходят слухи о скором прощении Радищева, и Елизавета Васильевна с торжеством говорила:

— Ну вот, вернемся к покрову, к яблокам.

Она любила яблоки и утверждала, что это единственное, чего не хватает в Тобольске. Радищев соглашался с нею легко, потому что перед ним лежали книги, присланные Воронцовым, а больше ничего и не нужно было…

Однажды он вскрыл письмо Воронцова и растерянно сказал Елизавете Васильевне:

— Александр Романович сердится, что мы живем так долго в Тобольске, и велит скорее ехать дальше.

Лицо Рубановской посерело, она ответила не сразу:

— Что ж, поедем дальше. Мы еще совсем не видели Сибири.

Они подавленно молчали. Из письма было неясно, что случилось в Петербурге.

Вольтера сослали. Его бюсты упрятали в подвалы, чтобы бывший кумир императрицы не соблазнял российских подданных своей ироничной улыбкой. И десятки бронзовых Вольтеров горько улыбались в сырую подвальную темь.

Сочинения обожаемого писателя больше не подлежали распространению: французскому яду были поставлены препоны.

Но крамола угрожала не только с берегов Сены. Крамола пряталась в апартаментах дворца, глядела с надменного лица президента Коммерц-коллегии, угадывалась в донесениях его брата Семена Воронцова, посла в Англии. Она была всюду, стоило только поискать.