Эдуард Веркин - Облачный полк

– Почему?

– А… – Саныч поежился, на пузе грохотнули кирпичи. – Нехорошо с этими яблоками… Предрассудки, конечно, но тут у нас леса, тут без предрассудков никак. Так что здесь без надобности никто, конечно, не останавливается…

– А фашисты?

– Фашисты тоже чуют, не лезут. Ладно, давай спать. – Саныч зевнул. – Утром со светом выйдем, если повезет, послезавтра дома будем. Мать обрадуется, в бане помоемся… Такие вот чудовища.

Он зевнул еще громче, скрипнул челюстями и почти сразу захрапел. Я же заснуть не мог, смотрел сквозь щели кладки, как в печке гаснут угольки. Кирпич остывал, я чувствовал животом, а еще чувствовал остринку, она впивалась в кожу довольно больно, однако шевелиться не хотелось – холод начинал окружать, и каждое движение растрачивало драгоценное тепло. Я решил терпеть.

Угара еще боялся. Глупо, конечно, чердак большой, печь маленькая, щелей полно, угореть нельзя, но я чего-то боялся – нечего по ночам сказки страшные слушать…

Потом стал караулить метель – она пробралась в трубу, шептала в щелях, бормотала в ухо, ласковая стылая тварь, томила и убаюкивала, но я не уснул, потому что услышал. Мы были не одни – никаких сомнений; я полез за пояс, но вспомнил, что оружие оставили в лагере.

Я чувствовал… Не знаю. Зря Саныч эти истории рассказывал, кто его за язык тянул, мог бы что смешное рассказать. Сам теперь спит, а я тут мучаюсь, стерегу метель…

Шаг.

Я услышал его через ветер. Свежий снег звучит громко, особенно ночью. И шаг трудно спутать с чем-то другим. Сначала я подумал, что снег съехал с крыши и ухнул в сугроб, но тут шаг повторился. И еще. И в том, что это шаги, можно было уже не сомневаться, они приближались. И метель вдруг закончилась, вот что. Слишком долго шумела, я привык к ветру, а тут все, не стало его, тишина образовалась, совершенно мерзлая, ни одного звука.

В походке присутствовала странность, шаги были слишком размерены и как бы отделены друг от друга; шаг – тишина – еще шаг – снова тишина, точно кто-то передвигался на одной ноге. Не на протезе, а именно на одной – топ-топ.

Шаги уперлись в стену, замерли. У меня оставалась надежда, что почудилось спросонья – с утра частенько мерещится разное, даже звуки, даже голоса, разговоры. Надо было проснуться – я дотянулся до носа и хорошенько его сжал, в голову ударила боль, на глазах выступили слезы – все, проснулся.

Тихо. Ни движения, даже мыши не шныряют – все давно сбежали, а то и вовсе здесь никогда не водились. Значит, приснилось. Темно еще, ничего не видно, свет чуть проливается из дыры в потолке, до утра далеко, поспать еще можно…

Шаг. Хруст, прямо возле стены, совсем рядом, я почувствовал, как стала съеживаться и собираться морщинистой складкой кожа на голове. Еще шаг.

Решил разбудить Саныча, однако вдруг понял, что он не спит. Он дышал слишком спокойно – спящие дышат громко и нескромно, с пузырями, как дети, – Саныч не спал.

– Все ходит и ходит… – прошептал он. – Ходит и ходит, сволочь… Опять началось…

– Кто ходит? – так же шепотом спросил я.

Саныч не ответил. Мы лежали молча, я прислушивался к тому, что происходило снаружи. Шаги продолжались, кто-то ходил вдоль стены, все так же размеренно и равнодушно.

– Давно уже… – сказал Саныч. – Не слышно было вроде, а сейчас опять.

– Кто это? – снова спросил я.

– А кто его знает… Топтун. Я сначала думал, что я того… тронулся. Меня контузило тогда тоже, голова гудела, сотрясение мозга, в глазах все двоилось, вот я и решил… Ну, что из-за этого. В ушах еще шелестело… Целый месяц никому не говорил. Да оно и не каждую ночь топало, иногда только, думал, что пройдет… А оно не прошло.

Хруст.

Саныч зевнул и стал говорить громче, нарочно громче.

– Потом я думал, что я с ума сдвинулся, это тоже, в общем-то, неплохо. Тихонечко если сойти, в этом ничего страшного нет, у нас многие тут… голоса слышат. Люди такое пережили…

Хруст. Теперь обратно, в нашу сторону, топ-топ, как часы одноногие.

– А потом я понял, что другие это тоже слышат. Мы тогда с Ковальцом как раз баржи считали, а потом в сплавном бараке ночевали, и Ковалец слышал топтуна, всю ночь ворочался, уснуть не мог.

– А ты не это… Не смотрел? Ну, кто это? Подстеречь его не пытался?

– Не… То есть пытался, конечно, но это бесполезно, это он обычно подстерегает… Понимаешь, вот если сейчас выглянуть осторожно, то ты ничего не увидишь. Можешь хоть до утра выглядывать. По свету следы только увидишь – вот и все.

– Что за следы?

Напрасно я это спросил, не хочу я знать совсем, что там за следы.

Хруст. Совсем-совсем возле, точно кто-то переваливается с ноги на ногу, уткнувшись лбом в стену.

– Потом вроде бы отвязался, наверное, полгода не слышал… Опять пристал.

Топ. Топ. Топ.

– Пошел вон!!! – вдруг заорал Саныч.

Он вскочил, кирпичи просыпались из-за пазухи, кажется, на ногу ему упали, Саныч рыкнул и кинулся во тьму, наткнулся на что-то, снова громыхнуло. Саныч зашипел:

– Отстань! Отстань от меня, сволочь!

Саныч неожиданно замолчал. На чердаке снова сделалось тихо, я испугался, что Саныч исчез.

Ждал. Тишина тянулась, каждая секунда падала на мою голову свинцовой горошиной, я чувствовал, как немеют ноги и начинают мерзнуть пальцы.

– Лёнь, – позвал я. – Ты тут, что ли?

Саныч не ответил. Я нащупал кирпич.

Хруст.

Хруст.

– Осторожнее, – сказал Саныч. – По башке мне не тресни, я каску дома забыл.

– Это ты?

– Ага.

Саныч чиркнул зажигалкой – свет выдавил из мрака его желтое лицо.

– Поспать не даст, скотина.

Огонек погас. Саныч стал укладываться.

– Три часа еще до рассвета, могли бы и выспаться. Не дали…

Саныч хлюпнул носом и тут же сказал:

– Простудился все-таки… Ничего, ближе к утру все это кончится, так всегда… Скоро дома будем. Мамка всегда знает, когда я прихожу. Картошки с грибами нажарит, отдохнем по-хорошему, когда еще случится… Яичницы сварим с салом, вкусно. А ты еще идти не хотел. Знаешь, как здорово будет?!

Я вдруг понял, зачем Саныч взял меня с собой. Вот для этой ночевки. Чтобы не сидеть одному на выстуженном чердаке деревни, жители которой поклонялись черту, похожему на большого крокодила, но только с лошадиной головой.

Все просто.

– Мамка знает, когда я прихожу…

Утром Саныч топил печку и грел в котелке воду. Саныч был бодр.

Фуфайка на нем была почему-то вывернута наизнанку.

Шапка тоже.

С утра был чай. Горячий, сладкий, с плюшками. Некоторые похожи на улиток, другие на сердечки, а третьи – плюшки плюшками, сверху мак и внутри мак. Мама Саныча с утра гремела квашней, и когда мы проснулись, в доме уже пахло пирогами. Это был такой настоящий запах, мне захотелось, чтобы им пропитались одежда и волосы. Возьму как можно больше в обратный путь. Половину в отряд, другую съем по пути. Будем брести по лесу и есть. Плюшки, а еще пирожки с капустой, с грибами и шаньги с картошкой. Пирожки, черный хлеб, вкусный, с прилипшими ко дну капустными листьями, а еще мама к вечеру обещала блины.