Эдуард Веркин - Облачный полк

– Давай, – он кивнул.

– Да я… Не так как-то…

Не так. Я совсем не так представлял своего первого фашиста, по-другому. Он побежит на меня с озверевшим лицом и с железными зубами, а я прицелюсь в брюхо, как наставлял Саныч, в брюхо лучше всего, чтобы кишки поплыли.

Совсем не так.

– Ты же хотел, – сказал Саныч с удивлением. – Сам же говорил… Что же теперь?

Я пожал плечами. Надо было сразу, там, у дороги. А сейчас… Со связанными руками…

– Потом, может?

– Потом… – Саныч покачал головой. – А он бы не стал откладывать. Правда, герр полицай?

Гад что-то пробулькал в ответ.

Саныч вытер подбородок рукой с пистолетом.

– Ты же сам читал, помнишь? Если ты не убьешь…

Он почесал лоб рукоятью ТТ, вспоминая. То есть делая вид.

– А я помню, – сказал Саныч. – Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину…

– Так это не немец ведь, – глупо ответил я.

– Это еще хуже, – брезгливо сказал Саныч. – В сто раз хуже, это настоящее дерьмо. Это же предатель. Отродье.

Саныч еще несколько раз ударил гада, целил в живот и попал – теперь предательское туловище издавало уже хлюпающие звуки. Мне показалось, что Саныч не очень старался, устал он.

Я тоже устал. Сегодня, наверное, уже километров двадцать прошлепали, и всё по грязи да по мхам. Ноги отваливались, пинать никого не хотелось, пусть и предателя, ноги не деревянные.

– Вот так вот… – Саныч плюнул на спину гада. – Сейчас я его…

– Не надо, – сказал я.

– А почему не надо-то? – злобно спросил Саныч. – Какая разница, а? Мы его вообще зря поймали, вот я что думаю. Сгоряча, по дурости моей. Толку от него никакого…

Саныч ткнул гада ботинком, спросил:

– Ваши в Песках что сделали, а? Что сделали, спрашиваю? Там же земля еще день дышала! И там ведь не немцы…

– Я там не был! – выкрикнул парень. – Не был!

Саныч рассмеялся.

– Все предатели всегда одно и то же талдычат, – сказал он. – Нас там не было, мы только вагоны разгружали… Никто никогда не виноват. А это не так.

Саныч поглядел на меня, я помотал головой.

– Ладно, если ты не хочешь, тогда я сам его…

Гад завыл. Забился, старался подняться на колени, прощения хотел, а мордой все время в лужу валился и башкой тряс как дурной.

– А вдруг он что-то знает? – предположил я. – Ценную информацию?

Нет, мне этого предателя совсем не жалко. Но… На самом деле, надо было сразу, а теперь-то что уж?

– Ничего он не знает, шестоперый же, видно, сортиры у немцев драил – вон руки какие красные.

– Я знаю! – прохрипел гад. – Знаю! Я расскажу!

– Заткнись лучше, – посоветовал Саныч. – Не хочу я твои рассказы слушать, у меня и так язва начинается…

– Котомки у нас тяжелые, – сказал я. – Всю шею ломит…

И вправду ломит, лямки то и дело скручивались и врезались в плечи, полупустая котомка казалась пудовой, и я подумал, что неплохо перегрузить ее на фашиста. А что? Пусть тащит, хоть шерсти клок.

– Я потащу! Потащу!

Предатель попался догадливый, завозился в луже, Саныч не вытерпел, прихватил его за шиворот, поставил на ноги.

– Я потащу! Потащу!

Саныч поглядел на меня, я кивнул. Мы навесили котомки на предателя.

– Потом пристрелим, – зевнул Саныч. – Никуда не денется. Давай, фашист, двигай!

Живот у предателя снова забурчал то ли от страха, то ли от голода, но громко.

– Так ты, значит, гадюка, тоже жрать хочешь? – неприятным голосом спросил Саныч. – Проголодался, бедняга… Вот фашистская сволочь – его чуть к стенке не прислонили, а он о жратве думает.

Саныч вытащил нож, протер его о рукав.

– Плохо фрицы предателей кормят… Наверное, мало стараетесь. Надо вам больше вешать…

– Да не участвовал я! – выкрикнул гад. – Не участвовал! Это каратели!

– Ага, – равнодушно перебил Саныч. – Ты уже говорил, ты склад охранял, знаем. Охраняя склад, ты аппетит нагулял, я тебя сейчас накормлю… Стой смирно!

Предатель вытянулся, Саныч наклонился и отрезал кусок голенища у него с сапога.

– Слышь, Мить, а сапоги-то у полицаишки яловые. Хорошие, у меня батя на такие полгода копил, да все равно не купил. А у этого есть уже!

– Давай поменяемся! – неосторожно предложил предатель.

Зря это он. Саныч уже начал успокаиваться, а тут опять рассердился.

– Ты что, думаешь, что я твои фашистские сапоги возьму? Не, ошибаешься, дружок. Я их не возьму, я их тебя сожрать заставлю. Давай, жри.

Саныч сдернул с предателя мешок, отвесил затрещину, срезал кусок голенища и сунул гаду в рот.

– Жри.

Предатель выпучил глаза.

– Жри давай, – приказал Саныч. – Жри, не зли меня, я и так весь нервированный.

Он огляделся, выбрал поваленную осину, уселся на нее.

– Отдохнем немного. – Саныч вытянул ноги. – Митька, садись, кино посмотрим…

Я уселся рядом. Тоже ноги вытянул, пальцами пошевелил.

– Про Чарли Чаплина видел, фашист? – спросил Саныч. – Он там ботинок жевал? Вот и ты жуй. Жуй, считаю до трех.

Предатель стал жевать.

– Веселей, веселей, – подбадривал Саныч. – Раз-два, раз-два…

Предатель старался: изо рта у него торчал гладкий лоскут, как черный язык, длинный, неприятно пошевеливающийся, точно живой. Некоторое время я смотрел, потом отвернулся, закрыл глаза.

Саныч не мог остановиться, велел пережевывать пищу тщательней, чтобы извлечь из нее все питательные вещества, я старался не слушать. Со мной давно уже так – точно выключаюсь. Вот лампочка светит, а вот электричество кончилось. И сразу как-то – щелк. Сначала вроде чувствую – вот предатель, вот он гад, в руках злость начинает пошевеливаться… И все, пустота, как батарея садится.

– Вкусно? Вижу ведь, что нравится. Кушай, кушай на здоровье…

Треск. Недалеко совсем дятел, кажется. Почему-то на юг не улетел… Или они не улетают? Ладно, этот не улетел, теперь в дерево долбит. Очередями. Интересно, птицы войну чувствуют? У нас тут мир перевернулся, а им все равно, наверное, летают туда-сюда, как тысячу лет назад летали, и ничего для них не изменилось. Только лучше стало: раньше люди на них охотились, а теперь друг друга бьют. В этом году уток много должно быть…

– Смотри-ка, подавился!

Саныч сказал это с таким детским удовольствием, что я очнулся и поглядел на предателя. Тот, кажется, на самом деле подавился – покраснел, рожа сделалась цвета брюквы, глаза выпучились, слезы потекли.

Предатель замычал, задергался, пытаясь развязать руки.

– Притворяется, – плюнул Саныч. – Видно же. Что, гадина, не нравится? А мы в сорок первом в лесу ежей жрали! Когда вы нас из домов повыгоняли! Давай, шкура, глотай сапоги!

Сапоги не глотались. Предатель упал на колени в жижу, стал задыхаться.

Молодой еще предатель, белобрысый, через грязь видно. Наверное, из кулацкой семьи. Или чухонь какая с пограничья. Они нас давно не любят, как фашисты пришли, обрадовался, побежал к своим…