Николай Богданов - Гора Крутая

Девчата, везя на веревочках по нескольку салазок, ледней и решет жались поодаль, переминаясь в снегу, тоже разными кучками — заречные особо, поречные особо. Девчата помалкивали.

— Берем их штоль, берем враз! — Враждебная стенка накатилась, и раздались первые несмелые удары.

— Держись зарека, Ванька с нами! — подбадривал Урван.

Все знали Ивана за крепыша. Не хотелось Ивану драться, говорили ведь в отряде — стенку не устраивать, да показать труса не лестно, и он нехотя взял на себя команду напуганной зарекой.

— Плотней стань, плотней, што ли, — прикрикнул он на толочившихся зря своих вояк. Скоро зарека приняла воинственный и сплоченный вид.

— Вот-она, вот, вот, вот, она-вот! — Сильней заголосили зачинщики, вертясь вокруг тех и других, звонко хлопая рукавицами. Слыша шум, от села подходили взрослые и становились наблюдать драку.

Дед Проня притащился один из первых и, попыхивая сопелкой, прошамкал:

— Люблю… во каким был, — два зуба на этой горе вычикнули… вот уж которая драка, чай с тыщу тут их было… люблю, пра, ей богу! — Остальные мужики свертывали цыгарки и подзадоривали ребят:

— Эй Парфень, ты чего же, лупи их тараканью зареку!

— Где там Урван? Урван, ты чего спуску даешь, а?

— Полезь кто на Ивана Зазвонкина, он те угадает…

— Порека не зевай, Тимошку-бондаря кликни! Тимошка-а! — От села уж бежал и Тимошка-бондарь, тоже силач и всегдашний противник Ваньки.

Поречные, завидев его, набрались решимости и налетели на упористую зареку. Произошла свалка. В главном клубке дрался Иван, и там валился народ друг через друга. Края зареки закруглились и подались, но середка пошла вперед, круша направо и налево.

— Берем-берем, — кричал Парфенька, отбегая назад, держась за подбитый глаз… угадал его Иван.

— Осади их крепче! — гаркнул, подбегая, Тимошка-бондарь.

Поречные нажали и двинулись вперед. Иван запнулся и упал. Поречные полезли отчаянней. Иван остался в чужих рядах, стоя на одном колене. Лежачих не бьют. Встать на одно колено, означает, что боец «лег».

Иван оглянулся — рядом стояли человек пять, караулили, как он встанет… Притворяясь, Иван зачерпнул горсть снега и, вместо того чтобы приложить ее к лицу, кинул в ближайшего и, ринувшись, очутился в своих рядах.

— Иван, крой их, крой, — заорал Урван, бегая с одного конца свалки на другой.

Иван вломился в гущу, и отошедшая зарека опять пошла вперед… Тимошка все не вступался — он ждал, когда Иван немного упарится, тогда-то он его сшибет! Тимошка следит за Иваном и считает все кулаки, которые тому попадают.

Вот Иван хватился за глаз… Теперь пора.

— А ну решительная! А-ну порека! — Тимошка пошел прямо на Ивана.

Досадно прозеванный кулак залепил Ивану в глаз. Моргал-моргал, течет слеза, да и на! А тут еще употел — рукавица на руке распарилась, как тряпка.

Ей ударишь, а она чмок и не больно… незадача.

Перед расстроенным Иваном вырос Тимошка. Один пионер, другой — ярый пионерский противник, сын бондаря.

— Ана-на, смотри, смотри, сразились! — Привстали мужики, и дед Проня в волнении вынул коптилку изо рта.

Свалка затихла; в самой середке бились Иван и Тимошка, один на один.

— Так-так, так-та-так. — Колотились удары, как вальки на речке в отчаянную стирку.

— Ого не сдает, так его Иван!

— Нет он бондарь знает… во-во попал. — Ваньку брало зло, и не покачнулся ни разу бондарь от его ударов, а у него заныло под ложечкой.

— Шлеп-шлеп, тюх, — начали по мордам.

Вдруг Ванька сел и закрылся рукой…

— Ой-ой-ой, берем, наша взяла! — заголосили поречные и с шумом погнали растерявшуюся зареку…

Ванька снегом остановил кровь из носа, в голове шумело, ноги подгибались, забушевала еще хлеще обида в его груди, и, пренебрегая правилами стенки, он неожиданно вскочил и ударил сбоку бондаря прямо в глаз…

Тимошка взвыл, ухватил его за грудку, и оба повалились на дорогу отчаянно колотя друг друга.

— Лежачего не бьют… лежачего не бьют, ой лежачего! — голосил кто-то.

Драка началась отчаянная.

От села бежали матери и старшие сестры растаскивать озверевших ребят.

Ванька три дня не выходил в люди, с печки да на полати, срамотно, вся рожа, как пивной котел разбухла.

Говорят, и Тимошку что-то не видать. На горе ребят мало, слышен лишь отчаянный визг девчат.

Сегодня и Дуняшка пришла поцарапанная и всхлипывала всю ночь.

— Окончательно гонят? — спросил Иван.

— И не подпускают.

— Мм…

Обыкновенно после драк, обождав денька три, начинали кататься тем же порядком, как ни в чем не бывало. А теперь ишь ты — не подпускают.

Наутро убрав скотину, после завтрака Ванька пошел на гору сам. Кучка поречных ребят встретила его на полдороге и издалека кричала:

— Обходи дальше!

— Это почему?

— Не подходи близь… тебе сказано…

— Я не кататься…

— Все равно, проваливай.

— Я только гору осмотреть… может там другую можно выгадать…

— Без никаких поворот! — Ребята стали насыкать кулаки. В сердцах повернул Иван домой и не сказал больше ни слова. По дороге встретил поречного мужика — дядю Карпа, отцова знакомца.

— Ну, что Иван отживел, а? Кулакастый он бондарь-то, не сдержала, брат, твоя пионерская сила… — подсмеялся дядя Карп.

Затосковал Иван еще пуще от этих слов, считал он себя настоящим крепким пионером, а тут поддался кулаку.

Бродил Иван в раздумье тенью, и сестренка Дунька боялась к нему подойти.

Вечерами веселый гомон стоял на горе, катались поречные, раскатывались как назло до самой ночи и от веселья ихнего обиженным заречным не спалось.

Не спалось ребятам заречным, но больше всего не спалось Ивану.

— Ну, постойте, постойте… — повторял он, ворочаясь с боку на бок.

…В самую глубокую ночь бежали над селом растрепанные дикие облака, холодный ветер гнал поземку, отчего казалось, выползают из леска, из овражков, перебегают от куста к кусту, шныряют между сараями и по селу чьи-то жуткие тени и повизгивают и подвывают волчьими голосами. Пробирался в эту ночку Иван к горе Крутой. Застывало его сердце от страха, и только обида большая поддерживала в нем теплоту и двигала к задуманному делу.

Вот и мостик, вот плетень, вот и гора чернеет утоптанным снегом и космы поземки треплются снизу и затягивают ее полосками диковинной пряжи. Сжимая в руках лопату, спустился Ванька вниз, и, не оглядываясь на жуткие заваленные сугробами поля и овражки, в которых что-то подвывает и повизгивает, стал он копать под самым скатом подкоп.